Очерк в  журнале «ОГОНЕК» № 7 
Москва, издательство «ПРАВДА» 1990

© Издательство ЦК КПСС «Правда». Библиотека «Огонек» 1990.

https://issuu.com/termit/docs/____________________7____1990______

Сергей Сергеевич Юдин… Человек, благодаря которому Москов­ский институт имени Склифосовского (НИИ им. Склифосовского) еще в тридцатых, сороковых го­дах превратился в хирургическую Мекку. Сюда, чтоб посмотреть на его работу, работу художника-хирурга, простую, как кто-то однажды выра­зился, до гениальности и гениальную до простоты, стремились знамени­тейшие мастера рукодействия Европы и Америки. И не только коллеги. «Что за чудесный день сегодня! — восклицал Хыолетт Джонсов, насто­ятель Кентерберийского собора. — Я увидел операции волшебства… Ка­кое величие кроется в идее, что еще живущая кровь мертвого человека переливается еще живому, страждущему по ней!»

Профессора Юдина мечтали видеть своим гостем лучшие клиники мира. «Я храню горячее желание и надежду, что вы посетите нашу стра­ну… и тогда, когда вы приедете, вы сможете занять мое место в качестве главного хирурга в Питер Бент Бригхам больнице… Многие из наиболее знаменитых передовых хирургов занимали этот пост… на время. Тем са­мым вы добавите свое знаменитое имя к тем, которые уже значатся в этом списке»,— писал профессор хирургии Гарвардского университета Эллист К. Кетлер Юдину в апреле 1946 года.

Однако ни в том году, ни в последующих Юдин так и ее смог вос­пользоваться столь лестным приглашением: Юдина постигла участь луч ­ших талантливых умов Отечества, ставших жертвами сталинизма. Об этом до недавнего времени, как о чем-то якобы компрометирующем знаменитого хирурга, умалчивали его биографы. Ни слова о трагедии, разыгравшейся в 1948 году, в многочисленных эссе писателей, филосо­фов, социологов, ему посвященных и опубликованных в более поздние годы..

22 декабря 1948 года. В тот день в Большом театре шел «Борис Го­дунов» и он не мог отказать себе в удовольствии послушать свою люби­мую оперу. Друзья, видевшие, как с каждым часом сгущаются над ним грозовые тучи, советовали: «Домой не возвращайся». Но он, конечно, не прислушался: «Глупости все это! Я ни в чем не виноват. Моя совесть чи­ста». Дома, помешивая чай, он все еще был под впечатлением музыки и блистательно исполненных арий, ведь пели Максакова и Пирогов, ко- лежала старая шкура барса. На всякий случай размозжили его голову. Все искали. А что? И «нашли»: «Экономику переходного периода» к то­му времени уже расстрелянного Бухарина, сочинения Мережковского, Пшибышевского, «Ад» Данте с дарственной надписью Сергея Сергееви­ча, «По ту сторону добра и зла» и «Заратустру» Ницше. Забрали наши жалкие драгоценности — кольца и часы из «желтого металла». Все опи­сали. Обыск продолжался до пяти часов дня. Когда меня наконец выпу­стили, я в полном недоумении и негодовании побежала за защитой к Юдиным. Звоню — за дверью мертвая тишина. Там, оказывается, все еще продолжался обыск. Даже стены выстукивали. Разгром в квартире был полный. Я сразу же налетела на майора госбезопасности, впустив­шего меня: «как вы можете так поступать с человеком, который спас ты­сячи жизней?!» «Мы знаем, как он оперировал: выпускал кишки». «А кто вы такая? Документы!» — сурово спросил полковник, стоявший на кухне, залитой ослепительным светом. Назвалась и услыхала угрожающее: «Еще неизвестно, удастся ли вам закончить институт при таком настрое­нии». Это означало, что все всерьез, что это не «недоразумение».

Почти целый год мы с отцом ничего не знали о маме. Бегали наво­дить справки на Кузнецкий мост и слыхали неизменное: она под следст­вием. О Сергее Сергеевиче тоже ничего не было известно. Наконец 6 ноября вечером нам позвонили и сообщили, что Голикова будет отпра­влена по этапу и можно принести в Бутырку теплые вещи. Мы пришли девятого, решили, что не погонят же их в праздник, но мамы уже не было. Как я потом проклинала себя: ведь она ушла тогда в жакетике, ботиках и шляпе. В дороге тяжело заболела воспалением легких.

Какого же характера обвинения выдвигались профессору и меди­цинской сестре? На официальный запрос редакции предоставить воз­можность ознакомиться с материалами следствия, протоколами и лич­ными делами заключенных последовал отказ. Правда, по телефону была такая информация: еще с довоенных лет Юдин поддерживал знаком­ство с английскими и французскими послами. Его не пускали в поездки за границу, и он высказывал по этому поводу свое недовольство. Мог пе­редавать по его мнению безобидную, но для других стран имеющую зна­чение информацию…

Но все же встреча с представителем пресс-бюро КГБ состоялась. Было подтверждено, что ордер на арест был выдан по подозрению в шпионаже в пользу английской разведки. В клинике бывал посол и присутствовал на операции. Юдин познакомился с корреспондентом английской газеты, передавал, и он от этого не отказывался, материалы по своей хирургической практике, в частности по использованию труп­ной крови, что и было поставлено ему в вину. Все это вызывало подо­зрение, ведь Юдин встречался с маршалами Жуковым и Вороновым… Однако явственных доказательств о шпионаже не было. Тем не менее по решению особого совещания, без суда, был выслан в Новосибирскую область на десять лет.

Что же касается Голиковой, то она его ближайшая помощница, могла многое знать, да и вела себя слишком заносчиво, за что и поплати­лась… «Кстати,— уточнили,— она из кулацкой семьи, да и Юдин из соци­ально чуждого класса, из буржуазии, его братья занимались торговлей…»

О том же, как велось следствие и какими методами, можно судить по характеру жалобы, которую осужденная по статье 58.10 Мария Пе­тровна Голикова направляла (и не один раз) Генеральному прокурору СССР.

Из жалобы М. II. Голиковой Генеральному прокурору СССР от 15 июня 1952 года.

«23 /XII 1948 года я была арестована, а через несколько часов ми­нистр ГБ Абакумов мне объявил, что я арестована по делу бывшего про­фессора С. С. Юдина, который арестован раньше меня и во всех своих антисоветских преступлениях признался. На вопрос, знаю ли я его де­ятельность, я заявила: «Да, я его жизнь знаю, как свою, и расскажу все, что знаю». В первую же ночь на следствии начальник следственной ча­сти по особо важным делам полковник Комаров применил весь русский мат и заявил, что все мои показания ерунда, а если я не буду рассказы­вать о преступной деятельности Юдина, то меня будут пороть резиновы­ми палками, посадят в тюрьму мою дочь и мужа—-жида (он рус­ский),—и прочие угрозы и страшные обещания, которые он мог обе­щать заключенной. Прошло несколько суток в кабинете следователя и абсолютно без сна в камере. Мои рассказы ни к чему не приводили, потому что я никогда не знала и не слышала ни о каких-либо преступле­ниях, проработавши с Юдиным 16 лет. Но угрозы не прекращались, си­лы терялись, а страх усиливался. Первый допрос, написанный и сочи­ненный следователем Ивановым. Но то, что там написано, этого нико­гда не было. Никогда!

После карцера, матерщины, галлюцинаций, которые меня пресле­довали, я решила давать вымышленные показания. Другого выхода у ме­ня не было. Я спасала мою единственную дочь. Протоколы подписыва­ла, в которых следователь «заострял» углы, и этим усугубляли суть дела, а на малейшее мое возражение я слышала одно и то же: «Что ж, опять в карцер пойдете!»

Давая такие показания, я верила, что разберутся и поймут всю неле­пость и страшный бред. Через 11 месяцев мне зачитали приговор и по­лураздетую, с параличом лицевого нерва, отправили в спецлагерь Север­ного Казахстана Карагандинской области*.

Там продержали один год и десять месяцев. 4 октября спецконвой меня доставил в центральную тюрьму Москвы в качестве свидетеля. Многое переделали, «исправили», но остались те же запугивания и обе­щания отправить в карцер. Страх меня не покидал, и я не могла отойти от того страшного вымысла и, так как. мне и теперь не верили, что я ни­чего не знаю, доказать не могла и даже на очной ставке после предвари­тельной репетиции я подтвердила никогда не существовавшие факты. Надежда на то, что разберутся, меня не покидала.

В тюрьме я об этом писала два раза министру ГБ и один раз проку­рору. Прокурор генерал Китаев вызвал меня на пять минут, сказал, что он посовещается; если не успеет меня вызвать, то сообщит решение на места, где я буду.

Во внутренней тюрьме я просидела до 10.IV, писала опять прокуро­ру, просила следователя вызвать меня на допрос, но никто меня не вы­звал, а вскоре перевезли в Бутырскую тюрьму и 14.V. зачитали опять ре­шение особого совещания — заменить 8 лет 5 годами. Дело пересмо­трели без меня, и все клеветническое, вызванное насилием, осталось.

Я не нахожу себе оправдания за то, что не выдержала испытаний. Но я мать, которая ради единственной дочери, студентки V курса и ны­не уже хирурга, сама мать и жена уже, я шла- на такое тяжкое преступ­ление, давая вымышленные показания на человека, от которого я нико­гда ничего антисоветского не слыхала. Участвуя во всех его научных работах и проводя все сложнейшие операции на фронте и в Москве в течение 16 лет, я считала своим долгом помогать, насколько хватало моих сил и небольших знаний, принимая за великую честь помогать ему в работах, которые поощрялись правительством… Очень прошу разо­браться в столь сложной истории и дать свои выводы».

Эта пространная жалоба М. П. Голиковой, написанная в Молотов- ском лагере, где она пробыла до объявления амнистии в апреле 1953 го­да, дает возможность судить о том, как велось следствие.

Грубые нарушения законности тяжело отразились на здоровье С. С. Юдина. В одном из своих высказываний через несколько лет, со­общая о своих научных планах, он писал: «Не сочтите это (пла­ны.— Г. К.) за старческую болтливость. До этого еще не дошло, хотя, конечно, за эти трудные (курсив мой. — Г. К.) годы я не помолодел. Лишь бы не подвел центральный мотор, который еще раз сильно гро­зился остановкой в начале января 1949 г. «То есть всего через пару не­дель после ареста. Первый инфаркт был на пороге сорок второго, когда он категорически отказался покинуть Москву и институт, начальство ко­торого сбежало, и продолжал оперировать раненых. Кое-кого это наво­дило на странные размышления: «Враг близко, все уезжают… А он оста­ется. Почему? Уж не собирается ли перебежать к немцам?..»

А Юдин работал под бомбежками. Бухали зенитки, рвались фуга­ски, и на Колхозную площадь везли пострадавших. Кстати, именно то­гда в пред- и послеинфарктном состоянии он написал, в частности, свой труд о применении сульфамидов при огнестрельном ранении. Для эко­номии драгоценного препарата даже изобрел специальный распылитель. А операционный стол, им разработанный? В те самые дни родилась и тоненькая его брошюра «Как снизить послеоперационную смертность у раненых в живот», и работа «О лечении огнестрельных переломов ко­нечностей». Предисловие к последней он, никогда не считавший себя поэтом, но в душе всегда истинный поэт, неожиданно закончил оптими­стическим четверостишием:

Тяжелый путь… Но близок час рассвета. И солнца луч зарделся в облаках, Его лучом живительным согрета, Проснется жизнь и тьму рассеет в прах…

В самые трудные ночи и дни войны он верил в победу и стремился передать эту веру людям.

Труды Юдина становились настольным пособием для фронтовых госпиталей и полевых хирургов.

Продолжал работать, то есть писать, Юдин и в одиночной камере на Лубянке, и в Лефортово. Даже тогда, когда не давали ему спать и, лишая воды, заставляли подписывать протоколы. Так, в муках рожда­лись наброски, будущие главы будущей философской книги «Размышле­ния хирурга». Цитаты приводил по памяти. Память у него была феноме­нальная. Быть может, в одну из тех страшных ночей всплыли строки:

То была тьма без темноты, то была бездна немоты без протяженья и границ, то были образы без лиц, то страшный мир какой-то был без неба, света и светил, без времени, без дней, без лет. Ни жизнь — ни смерть…

О. И. Виноградова, хирург, ассистировавшая профессору Юди­ну во время операций. Можно себе представить, как Юдин, человек очень энергичный и деятельный, страдал в тюрьме. Ведь он был лишен возможности даже писать. Не было ни карандаша, ни бумаги. Сергей Сергеевич рассказывал, как однажды, будучи у следователя, не выдер­жал, и рука невольно потянулась к карандашу, лежащему на столе. Сле­дователь, заметив это движение, саркастически возлорадствовал: «Не вам принадлежит эта вещь —не берите». Юдин добывал карандаш це­ной голодовки и в конце концов добился его. Каждый день ему прино­сили газету, и он выбирал кусочки, где больше белого! Писал и на ту­алетной бумаге, на срыве. Склеивал мякишем. Листик за листиком. Именно в те бесконечно долгие годы в невероятно тяжелых условиях готовил тезисы монографий по вопросам обезболивания, переливания посмертной крови, хирургии язвенной болезни. Он был уверен, что вос­торжествует правда, и этим жил. Не дремали и его друзья. Хлопотали. Пытались использовать все возможности для быстрейшего его освобо­ждения.

Хлопотал и он сам. Об этом свидетельствует письмо Юдина, на­правленное по поводу пересмотра его дела. В нем были такие строки: «Я никогда враждебной деятельностью не занимался. Мое призва­ние — хирургия, ей посвятил свою жизнь и хотел бы продолжать зани­маться ею в оставшееся время»…

Через три года и три месяца отсидки без предъявления обвинений, без найденных доказательств, подтверждающих подозрения,— так и не нашлось улик,— Юдина на всякий случай отправили в ссылку, подальше от Москвы, в Новосибирскую область.

Из писем С. С. Юдина к родным.

«Г. Бердск, у впаденья реки Берди в Обь в 35 километрах от Ново­сибирска,— пояснял он. Почерк размашистый, отчетливый, легкочита­емый.—Сюда меня доставили 16-го марта 1952 г. прямо из вагона (мяг­кого, отдельное купе) по прибытии из Москвы. 12 марта 7 ч. 30 м. утра меня вывезли в машине «Победа» из ворот прямо на Кузнецкий мост и прокатили по улицам Москвы по моему выбору, для осмотра высот­ных зданий. На перроне Казанского вокзала меня ждали Нат. Вл., Сер­гей и внучка.

Мой домик — справа, с тополем. Два угловых окна на улицу позво­ляли видеть Обь, протекавшую метрах в ста от дома. Ледоход в 1952 го­ду был очень бурный и продолжался суток трое. Два месяца я с жадно­стью перечитывал хирургические журналы за 3 1/2 года. Читал часов по 12—14 в сутки».

Последующие письма уже не от руки, напечатаны на машинке, на фирменных бланках института Склифосовского, с милым сердцу силу­этом его корпусов, до которых так было ему сейчас далеко…

«Дорогая сестра Галя!

Спасибо тебе за добрую память, за письма и внимание. Сугубое спа­сибо и земной поклон тебе за твои родственные заботы и теплое внима­ние к Наташе в годы ее одиночества. Я никогда этого не забуду и лишь искренне сожалею, что не в силах отплатить тебе тем же, т. е. реально помочь в лечении Федора Ивановича. Ну, что же делать; все мы идем по грани бытия; лишь бы последние остатки были наполнены сознанием не совсем напрасно прожитой жизни. К тебе судьба всегда была неласкова; меня она ударила под конец, но очень тяжело и совершенно незаслу­женно. Надеюсь, что еще успею выбиться опять на вершину и навер­стать упущенное.

Здесь, в Новосибирске, меня приняли очень хорошо, даже отлично, учитывая формальное положение мое, как ссыльного. Ведь Облздрав,— несомненно по указаниям не только Западно-сибирского обкома ВКП, но прямо по московским директивам,— приняли меня сразу не только в круг здешней многочисленной врачебной корпорации, но незамедли­тельно доверили операции женам первейших здешних политических и советских работников…

Разумеется, чисто оперативная деятельность моя пошла тут сразу на самых высоких тонах и все больше и больше развивается. Вчера, напри­мер, за одно утро я сделал резекцию желудка при язве, резекцию же­лудка при раке, искусственный пищевод и, чгод конец, тотальную га- стрэктомию, т. е. полное удаление желудка при раке да еще с прежде наложенным соустьем, что, разумеется, еще более осложняло и без того крупное вмешательство. Слава Богу, до сих пор дела хирургические идут исключительно удачно и популярность моя среди врачей, больных и начальства все возрастает. А это, несомненно, сможет сыграть нема­лую роль в моей окончательной судьбе.

Не знаю, какова эта моя дальнейшая судьба: то ли мечтать о возвра­щении в Москву и успешными научными работами прокладывать путь к возвращенью. То ли смириться с тем, что и Сибирь — наш родной край, страна исконно русского народа, край неизведанных, но несмет­ных богатств и возможностей. Приложить остаток дней своих для куль­турного развития этого края — тоже соблазнительная и весьма почетная задача. Наташа тоже весьма склонна мысленно настраиваться на оконча­тельное поселение здесь, в Сибири, поскольку теперь мы вместе, нераз­лучны, а с пользой дожить свой век везде можно.

Конечно, не сам я буду решать эти вопросы. Ходят разные слухи: одни по секрету говорят, что здешний Медицинский Институт уже дав­но возбудил ходатайство в Москве (разумеется, все решит МГБ) о зачис­лении меня в состав медицинского факультета, в котором такая нехват­ка профессоров и докторов медицины, что Мединститут лишен права присуждать ученые степени, а для защиты диссертаций врачи вынуж­дены ездить в Томск…

Другая версия, исходящая из весьма авторитетных источников, та, что меня вообще «через три месяца (!!) отзовут обратно в Москву. Этому я, конечно, не верю; гораздо правдоподобней первая версия. Ну, уви­дим.

Пока же целую тебя и крепко обнимаю, моя дорогая, любимая се­стрица. Еще раз низко кланяюсь за твои заботы и любовь к моей Ната­ше. Мой самый искренний привет Федору Ивановичу.

Твой брат Сергей».

В другом письме, брату, Петру Сергеевичу Юдину, он пишет:

«Дорогой брат Петя!

Спасибо тебе за письмо и добрую память. Я был очень тронут полу­чить от тебя ласковое послание, окончательно рассеявшее во мне всякие тяжелые мысли. Прости меня, если невольно я был в заблуждении от­носительно истинных твоих чувств и мыслей; в моем бывшем положе­нии это так естественно.

Пишу «бывшем», ибо ныне положение мое круто изменилось и я, безусловно, на пути к полной и окончательной реабилитации. Это было видно и в самый момент моего выхода из заключения, когда Зам-мини­стра при личной аудиенции сказал мне, что «Новосибирский филиал АН СССР сможет возбудить ходатайство о моем возвращении в Москву хотя бы уже через полгода». Это его подлинные слова. Разумеется, я не рассчитываю на их буквальное осуществление, ни на столь короткие сро­ки. Однако в том учреждении, откуда я выходил, не принято давать осо­бо обнадеживающих посулов и обещаний. Но главное это то, что здесь, в Новосибирске, я был принят не только врачебными кругами, но и в высших руководящих органах самым внимательным образом и с полным радушием. Суди сам: уже через две недели после моего приезда в Бердск я был извещен Заведующим Обл-Здравом Новоси­бирска, что я буду принят и устроен на работу в ближайшее время. А еще через две недели я уже дебютировал с операцией жене второго секретаря Обкома ВКП; вскоре вслед за тем я оперировал и жену Пред­седателя Обл-Исполкома.

Но не оперативная деятельность составляет мою главную цель и основную задачу. Самой главной гарантией моей полной реабилита­ции явились бы новые капитальные научные работы, опубликованные в форме монографий и способные послужить основанием для новых Сталинских премий. Таких тем у меня несколько; о восьми крупных проблемах я подавал докладные записки в МГБ, и они-то несомненно и послужили причиной моего освобождения и отправки не в лагеря, а в крупный областной центр. Мне уже фактически разрешено жить и работать в самом Новосибирске. Есть твердые слухи о том, что Мед-Институт уже возбудил ходатайство в Москве о зачислении меня в состав местной профессуры и о получении кафедры. Есть и другие слухи, притом из очень авторитетных источников, о том, что меня вооб­ще скоро отзовут в Москву…

На днях я получил чудесное письмо от Андрея Григорьевича. Он до того обрадован моему освобождению и приезду в Сибирь, что выражает это самым искренним и горячим образом. Недавно я говорил с ним от­сюда по телефону; слышимость отличная. Он меня очень убеждает не торопиться о возвращении в Москву, дабы не обидеть новосибирские власти, которые отнеслись ко мне столь внимательно. Сам А. Г. на­столько горячий патриот своей Сибири, что он решительно уговаривает меня остаться здесь окончательно и принять участие в культурном разви­тии этого необъятного, богатейшего и интереснейшего края, могущего стать одной из главных экономических баз для процветания и дальней­шего расцвета всей нашей страны. Ведь хотя об этом нигде еще не пи­шут, а здесь-то все знают о широко развернувшемся гигантском стро­ительстве Новосибир — ГЭС — плотины высотой 18 метров, перегоражи­вающей Обь тотчас ниже впадения р. Берди; получится огромное «мо­ре» и грандиозная гидроэлектростанция; строительство идет полным ходом, и тут тоже функционируют шагающие экскаваторы. Словом, цветет, невиданно и неслыханно расцветает вся наша страна. Какое сча­стье видеть все это своими глазами и активно участвовать в этих всемир­но-исторических стройках. Савиных приглашает меня «на отстрел и на отлов нового урожая дичи и рыб», ну, целую тебя крепко и желаю вся­кого счастья. Может быть, еще увидимся.

22.VI.52. С. Юдин»

И. Ю. Юдин, доктор медицинских наук, профессор, племян­ник С. С. Юдина. Я был уже аспирантом, когда дядю арестовали, и это трагическое событие косвенно отразилось и на мне. Вызывали, расспрашивали, действительно ли я являюсь родственником врага наро­да. Встал вопрос об отчислении из аспирантуры меня, участника Вели­кой Отечественной войны. Когда она началась, мне и восемнадцати не было. В результате диссертацию защищал только через шесть лет, в 1954-м.

Дядя был человеком, конечно, своеобразным, с нелегким характе­ром, для нашей действительности абсолютно неприемлемым. Да и гово­рил он то, что думал, и был независим в своих суждениях, не юлил пе­ред чинами. Он, например, после того как стал гостем французского посла, жене которого делал операцию, счел себя обязанным и его при­гласить к себе в гости. Позже принимал супругу Черчилля. И в то же время категорически отказался оперировать представителя вражеской страны. Вот как это было. Дяде сообщили, что нужно срочно опериро­вать какого-то важного генерала. В тот день он очень плохо себя чув­ствовал, разболелся позвоночник. Дал себя знать застарелый, со времени тяжелой контузии в первую империалистическую, радикулит. Ему даже нагнуться, чтоб надеть ботинки, было трудно, сел в машину прямо в та­почках. По дороге наконец спросил фамилию больного. «Фельдмаршал Паулюс? — переспросил удивленно, —Я не буду его оперировать! Я же его прирежу!» И с этими словами остановил машину. Пошел пешком в чем был, в тапочках…

Его приглашали в США сделать доклад о состоянии желудочной хирургии во всем мире. Большая честь. Не разрешили. Назвали другую кандидатуру. А дяде предложили публично отказаться от поездки. Он не согласился, сказал: «Не буду!» Он мог, решив прочесть «Краткий курс истории ВКП(б)», охарактеризовать его только одним словом — «чушь!».

Екатерина Петровна, бабушка, говаривала: «Сергей, смотри, тебя посадят. Не посадили Павлова и Станиславского. Остальных всех мо­гут!» Мои дяди сидели. И даже бабушка три недели сидела по доносу соседа, заявившего о том, что у нее бриллианты. Екатерина Петровна не растерялась, принесла следователю книги. «А это что?» — спросил следо­ватель.— «Труды моего сына Сергея Сергеевича Юдина». В войну дядю не решались посадить, зато обидели присвоением воинского звания — все­го-навсего полковника… Для него это мало. В общем предсказание ба­бушки сбылось: свое шестидесятилетие Сергей Сергеевич отмечал в тюрьме. Наталия Владимировна испросила разрешения написать ему по этому поводу письмо. Снизошли, и даже ответ дяди вскоре получила.

Я был у дяди в Новосибирске, куда он наезжал из Бердска, каждый раз получая для этого специальный документ — разрешение. Отвозил по его просьбе «Эрику», пищущую машину и личные вещи. У него был ста­рый громоздкий «Адлер», купленный им в Германии еще в тридцатом году, но он остался в Москве, в его опечатанной квартире. Дядя велико­лепно печатал все сам — от руки почти никогда не писал,— и печатал сразу набело, у него ведь был прекрасный слог. Жили они с Наталией Владимировной недалеко от театра, в небольшой комнатке, которую снимали. Работал дядя обычным ординатором. Доцент, нисколько не стесняясь, делал ему еще замечания, если что-то было записано в исто­рии болезни не так, как тот хотел. Когда шли операции, пробиться бы­ло невозможно. Особенно тянулись к нему студенты.

Помнится, в декабре 1952 года, МГБ вызвало Сергея Сергеевича для дачи каких-то показаний в Москву. Он жил в те дни на улице Мархлев­ского, у своего сына, но не мог воспользоваться этим. Ему очень хоте­лось пойти в свой любимый театр на «Бориса Годунова» — не разреши­ли. Нам, родным, нельзя его было навестить. За каждым шагом его следили, он находился под постоянным наблюдением, сопровождали, когда выходил на улицу.

В первых числах декабря умер Алексей Дмитриевич Очкин, извест­ный московский профессор, всю жизнь работавший в Боткинской боль­нице. Дядя очень расстроился, когда узнал об этом. Ведь они были боль­шими друзьями, компаньоны по охоте, спорту и рыбалке. Сергей Серге­евич запросил разрешение на то, чтобы попрощаться с другом. Дали его не сразу, сказали: «Мы вам ответим». И вскоре разрешили. Он пришел со своей внучкой на Баррикадную, где в помещении ЦПУ состоялась па­нихида. С повязкой на руке молча постоял у гроба, перекрестил усопше­го и, не сказав никому ни слова, пошел к выходу. Узнав его, люди качну­лись: «Живой!»… «Но от него же ничего не осталось! Скелет, обтянутый кожей!»… «Шея как у ребенка»… «А с глазами, с веками что произо­шло?..»

Когда уезжал в Сибирь, очень многие хотели провожать его. Был составлен целый список. Из всех учеников разрешили прийти на вокзал только Борису Сергеевичу Розанову.

И все же в Москве был еще один человек, с которым, невзирая на запреты и надзор, Юдин встречался,—Елена Потемкина, Аленушка, как он ее ласково называл, дочь Марины Голиковой. Встретились случайно, на Баррикадной, в день панихиды. А потом так же неожиданно на стан­ции метро «Комсомольская», возле коринского панно, посвященного Су­ворову. И тут уж никто не мог запретить разговаривать. Там и виделись каждый день. Для него это были счастливые минуты, лучики света. Да и само место встреч согревало сердце. Юдин хорошо знал Павла Кори­на, был дружен с ним, как и со многими другими живописцами и скуль­пторами. Кисти Корина принадлежит картина, выполненная им в 1943 году. На ней Юдин изображен в торжественной мантии. Репродукция этой картины много лет спустя была воспроизведена в журнале «Ого­нек». В кратких строчках, коими Корин сопровождал ее, говорилось, что в те дни, в связи с 75-летием со дня рождения Юдина, на здании Института имени Склифосовского, появилась, наконец, мемориальная доска, ему посвященная…

Ю. М. Левин, профессор, доктор медицинских наук. Я учился на третьем курсе Новосибирского мединститута, проходил практику в больнице Бердска. Как-то меня вызвали к главврачу. Вхожу. У стола сидит Юдин. Сам Юдин! Легендарный хирург, почетный доктор Сор­бонны, почетный член Королевского общества хирургов Великобрита­нии, американского, пражского, каталонского и других обществ. Бог по­левой и экстренной хирургии. Позже, когда он вернулся в Москву и по­лучил обратно реквизированное у него имущество, он шутливо проде­монстрировал нам — гостям из Новосибирска, студентам, которые рабо­тали с ним во время «ссылки в Сибирь»,— атрибуты международного академического признания. Но тогда, в 1952 году, нас особенно поражал его искусственный пищевод, работы по удалению желудка, переливание трупной крови. Мы им восхищались. Его имя знали во всем медицинс­ком мире. Но появление в Новосибирске вызвало много толков. «Заме­шан в чем-то страшном. Репрессирован…» А потом пошли круги печаль­ной памяти так называемого «дела» врачей-«убийц».

Увидев мою изумленную физиономию, Юдин засмеялся и без дол­гих предисловий спросил, согласен ли я принять участие в качестве «гипнотизиста» в задуманной им научной работе «Проверка учения И. П. Павлова на людях». Конечно, я согласился. До этого у меня уже был небольшой опыт использования гипноза у тяжелых больных: под руководством моей мамы — врача-психиатра — я пытался снять побочное действие токсичных противоопухолевых лекарств. Иногда удавалось.

Юдинская тема была на острие животрепещущих проблем того времени. Вся медицина перестраивалась в духе учения И. П. Павлова. Многие кафедры воспроизводили, повторяли его опыты на собаках. А тут проверка на людях! Клиника давала такую возможность. К Юдину поступали больные для операции формирования искусственного пище­вода, когда естественный оказывался непроходимым для пищи. Началь­ный этап заключался в том, что создавали фистулу желудка, через кото­рую вводилась пища. Иначе бы больные погибли от голода. Юдин заду­мал брать через эту фистулу желудочный и кишечный сок натощак и после внушения под гипнозом различной еды.

Исследования проводились в Новосибирской областной больнице: Юдину разрешили снять в Новосибирске комнату. В Бердск он ездил раз в месяц отмечаться. Результаты этой работы описаны в его вышед­шей посмертно книге «Хирургия язвенной болезни желудка и нейрогу- моральная регуляция желудочной секреции у человека». Там же сказано и о нас, участниках этой работы, врачах и студентах. Внесу только неко­торые пояснения. В пять часов утра, как там написано, мы начинали ра­боту не столько потому, что нам была нужна полная тишина, сколько для того, чтобы по возможности избежать ненужных встреч. Не знаю, были ли предупреждены другие участники работы о риске, которому мы себя подвергаем, контактируя с репрессированным академиком, а я такое предупреждение получал дважды. Особенно запомнилась взбучка от дружески расположенного к нашей семье секретаря партко­ма института, доцента Золотарева: «Ты что, спятил? Хочешь сам сесть и мать посадить?» Но мы все же довели нашу работу до конца.

Юдина многие сторонились. Ректор института боялся его принять. Только те, кто не знает обстановки тех лет, могут осудить за это. Что Юдину приписывалось — никто не знал. В том числе не знали приехав­шие жена Сергея Сергеевича — Наталия Владимировна, сын — тоже Сергей Сергеевич, а проще — Сережа и жена сына — Тося. А может быть, знали, но, как и он, не могли сказать. Только спустя многие годы, уже после смерти Сергея Сергеевича, Наталия Владимировна высказы­вала обиду на одного из бывших учеников Юдина.

Работал Юдин неистово, превозмогая приступы сердечной боли. Иногда, прервав на несколько секунд операцию, просил накапать ни­троглицерин на кусочек сахара и положить ему в рот.

Сейчас Юдина назвали бы экстрасенсом. Пробежав, почти не каса­ясь живота больного, своими змееподобными пальцами, он ставил диаг­ноз, который всегда подтверждался на операции. Посмотреть, как он оперирует, приходили толпы врачей и студентов. Это доставляло ему радость, которую он и не скрывал. Согласованность действий с опера­ционной сестрой была удивительной. У меня сохранился снимок его ре­акции, когда она ошиблась и подала ему не тот инструмент: возмущение такое, будто случилось что-то непоправимое. В Новосибирске ему при­шлось заказать специальные «проводники» собственной конструкции. С их помощью он проводил под кожей петлю кишки при пластике пи­щевода. Надо было видеть, как бережно он их хранил!

Он любил и умел учить, собрав нас, трех четырех студентов, он чи­тал лекции по хирургии, ставил нас за операционный стол, давал домаш­ние задания. Сердился, когда мы их не выполняли.

О Сергее Сергеевиче можно говорить бесконечно. Запомнилось, как он, ворвавшись в комнату, где сидели студенты, почти закричал: «Скорее бросайте все — на Оби ледоход начался! Пошли смотреть, пока не стемнело». И как он был счастлив, когда к нему приехал замечатель­ный латвийский хирург П. Страдать! А потом сказал: «Вот не побоялся, приехал»… У меня сохранилась фотография Юдина со Страдынем во время их поездки на катере по Оби.

Стыдно сознаться, но в годы студенчества я свято поверил в зло, на­несенное менделистами-морганистами, и добро, которое несет учение Лысенко, читал его «Агробиологию». Увидев у меня эту книгу. Сергей Сергеевич попросил ее на время. Его реакция от знакомства с ней была ошеломляющей. «Это, Юра, документ величайшей в истории трагедии русской науки». Тогда эти слова показались мне кощунственными и за­пали в душу дословно, заставили задуматься. Они опровергали все, чему учили нас, о чем писали газеты и говорилось по радио…

Помню, как нервничал Сергей Сергеевич, отправляя сына с рукописью, в которой излагалась проделанная им работа, в Москву. Он боялся, что Сережу задержат, рукопись отберут и она не дойдет до Сталина. Был подготовлен «резервный вариант» рукописи. Ее должен был отвез­ти в Москву мой знакомый, не «скомпрометированный» связью с Юди­ным. Но Сережа доехал благополучно, и, кажется, через Ворошилова, рукопись попала по назначению. «Резервный вариант» хранится у меня до сих пор.

Однако Юдин предусмотрительно предпринимал и другие ходы, о которых не мог знать студент Юрий Левин.

«Я переслал два полных комплекта альбомов и докладных запи­сок— один в ЦК партии на имя А. А. Жданова, а второй — Е. И. Смир­нову для переправки в Президиум АМН, не зная, что как раз в эти дни он был отрешен от заведования министерством…» — сообщал Юдин в одном из своих писем А. Г. Савиных, хранящихся в Томском област­ном архиве и недавно опубликованных в «Медицинской газете». И да­лее: «При телефонном разговоре с Москвой я узнал от моего сына, что, по некоторым данным, труды эти получили хорошую оценку, в том чис­ле и академика К. М. Быкова. Мне трудно загадывать, как отнесется он персонально к оценке моих работ (не по деловому, т. е. по научному их значению, а учитывая особенности моего теперешнего положения). Ведь со времени моего выхода на свободу мне пришлось видеть ярчай­шие примеры самого противоположного свойства.

В то время как очень многие партийцы проявляли по отношению ко мне максимум внимания и сочувствия, мне пришлось пережить острейшее горе и обиду, видя равнодушие и трусость нескольких наибо­лее мне близких, самых долголетних и наиболее мне лично обязанных ассистентов.

Я, разумеется, не слишком осуждаю людей за их сверхбдитель­ность, выражавшуюся лишь в том, что они избегают мне писать и со мной встречаться, точно так же трудно осуждать людей за то, что они по своей природе трусоваты — уж какие есть!

Зато мне очень трудно загадывать, как выскажутся те из ученых, ко­им будут переданы труды мои, будь то из Министерства здравоохране­ния или ЦК КПСС.

Но если Вы как хирург напишете Н. Н. Аничкову или К. М. Быко­ву и попросите их выручить меня, ссылаясь на мою хирургическую ценность, то именно мнение хирурга должно сыграть особо большую роль в решении дела. Точно так же Вы могли бы написать и Андрею Федоро­вичу Третьякову, как только станет известно о его назначении мини­стром СССР».

Академик Быков, как известно, ознакомившись с новосибирской ра­ботой Юдина о путях желудочной связи с корой больших полушарий и путях проведения гипноза, дал Третьякову самую высокую оценку.

Как реагировал Сталин на бесценную бандероль из Новосибирска, дошли ли до него другие варианты и прислушался ли он к мнению авто­ритетных друзей Юдина — неизвестно. Очевидно иное: академик Юдин был полностью реабилитирован и восстановлен во всех своих званиях и регалиях и возвратился в Москву только после смерти Сталина, и не сразу, а летом 1953 года.

М. П. Голикова была освобождена в связи с Указом об амнистии ранее, в апреле 1953 года. Но официальную справку о том, что ее дело «прекращено за отсутствием состава преступления»,— эта справка ей по­надобилась при хлопотах о предоставлении квартиры,— получила из Прокуратуры СССР только в 1957 году…

М. П. Голикова, хирургическая медсестра. Из ее письма от 5 ав­густа 1953 года к дочери, Е. В. Потемкиной, работавшей по окончании института в одной из больниц г. Челябинска.

«На аэродроме С. С. встретила целая группа врачей, примерно ты знаешь, кто — Симонян и пр. Вечером все собрались у Цуриновой и ни­чего не нашли лучшего, как передавать всю мерзость и гадость, которая была в его отсутствие. Он сразу сказал: «Я возвращаюсь не для того, что­бы устраивать разгоны и сводить счеты, и тем более не для того, чтобы реагировать на всякого рода сплетни и слухи, а возращаюсь в свой род­ной институт для того, чтобы работать». На следующий день его вызвали в Горздрав и предложили получить приказ на занятие должности заве­дующего первой клиникой, то есть на место ушедшего Розанова. Он на­отрез отказался. А его друг, министр Третьяков, заявил, что институт в ведении Горздрава и он не может распоряжаться его кадрами. Мы все были в страшном волнении. Думали, что все исходит оттуда, откуда мы вернулись. Но через день С. С. вызвал Яснов, предгорисполкома, пред­ложил указать район, где он бы желал получить квартиру. С. С. отве­тил, что, пока он не получит работу, он не может ответить на этот во­прос. Яснов удивленно спросил: «Разве вы не в институте?» С. С все рассказал. На что Яснов заметил: «Горздрав распоряжается врачами, а профессорами и академиками до сегодняшнего дня распоряжался ми­нистр. Если он не получил директив в отношении вас вчера, то он полу­чит их сегодня». Когда вернулся домой, его. уже ждала записка о том, что просил позвонить зам. министра МВД. Его приглашали в главное зда­ние МВД, номер подъезда. Там ему вручили диплом о Сталинской пре­мии и вторую медаль лауреата. На вопрос, есть ли у него какие претен­зии, он ответил, что нет, а на вопрос, как встретили в институте, отве­тил, что там еще не был и что, может быть, и не пойдет. Зам тут же позвонил Третьякову, и министр сказал, что все в порядке и он ждет Юдина. Кончилось тем, что был дан приказ, по которому Юдин полно­стью был восстановлен в должности главного хирурга института, заме­стителя директора по научно-исследовательской части и директора пер­вой клиники. А Петрову предстояло вернуться на прежнюю должность заведующего 2-й хирургической клиникой, и все. Ты представляешь, что только не предпринимал Петров в эти дни! Какие кампании не прово­дил для этого, дошел до того, что сам написал о себе статью и отправил ее в редакцию… Напечатали ее в другой газете без подписи. Через три дня Петров уехал в отпуск, на Кавказ.

За все эти дни я столько выстрадала, столько пережила! Дошла до того, что каждый шаг по коридору меня пугал, заставлял содрогаться.

В институте Юдина встретили все по-разному. Два дня сторони­лись, а потом поверили и начались приходы и приезды в институт са­мых разных людей. Ленинградцы и многие из других городов, на своих машинах. Радовались и убеждались в свершившемся.

Рукописи книг С. С. взяли из типографии для переработки и добав­лений. Обе книги будут печататься в самое ближайшее время, дело за нами.

Так хорошо все идет! Так легко дышится теперь!,. Только было бы здоровье, силы и время, которого так мало и брать негде».

Да, только бы здоровье, силы и время! Но времени, ему отведенно­го судьбой, оставалось, увы, так мало! Да и брать его действительно бы­ло неоткуда. Но он того не ведал.

Юдин вернулся в институт вдохновенным, готовым к новым свер­шениям, истосковавшимся по кипучей работе, прямо-таки одержимым. Измученное сердце нуждалось в покое, но покой Юдину только снился. А может быть, и не снился? По природе своей неисправимый оптимист, коим и сам себя считал, он глубоко верил в собственные силы и не ща­дил себя. Восстановленный во всех своих должностях, он взвалил на плечи еще и тяжкую ношу забот по начавшейся реконструкции институ­та. При этом главный хирург не считал возможным отказываться ни от большого, ни от малого.

Из приказа директора института N2 351 от 10 ноября 1953 года.

Во исполнение приказа МЗ СССР от 21 сентября за N5 768 о работе института приказываю:

Для разработки комплекса вопросов, направленных на улучшение обслуживания больных и реорганизацию отдельных звеньев института, выделить бригады:

по издательскому делу в составе профессора С. Юдина (председа­тель), Б. А. Петрова, Д. А. Арапова, М. С. Александрова…

Бригаде в составе С. С. Юдина к 1 января 1954 года подготовить повестку дня и план проведения в 1954 году научной сессии института, посвященной 50-летию со дня смерти выдающегося русского хирурга Склифосовского.

С. С. Юдин. Из его письма Е. В. Потемкиной от 28 декабря 1953 года.

«…23.XII. в роковую пятую годовщину Немезида свершила свой приговор над теми^[1], кто так бессовестно и так несправедливо лишил те­бя матери, а меня близкого друга. Утром 24.XII., когда я вошел в каби­нет после утренней передачи последних известий, твоя мамочка встре­тила меня перефразированной пушкинской цитатой:

В ту ночь, как посадили нас, свершилося и их страданье.

Какая б ни была вина, ужасно было наказанье…

Это утро 24.XII. было годовщиной моего отъезда из Москвы (когда привозили временно) в Новосибирск, когда ты, моя радость, моя ладуш­ка, пришла на перрон Ярославского вокзала проститься со своим старым другом, уезжавшим снова в Сибирь после месячного пребывания в сто­лице и частых, столь (с шестого декабря) мне дорогих встреч в метро на «Комсомольской» под Суворовым… С Новым годом, моя дорогая Аленушка!»

Итак, начинался новый, 1954 год. Роковой для Юдина год. Обста­новка в институте была тогда сложной. Петров не мог смириться с тем, что его возвратили, как бы отодвинули на старые позиции, на второй план. Но вокруг него уже была группа людей, поднятых им и расста­вленных на. всех постах, сформировавшаяся за время отсутствия Юдина. Кое-кто стал позабывать, что Петров — ученик Юдина, что Юдин, возла­гая на него большие надежды, во всем ему доверял. В то же время тех, кто работал с Юдиным, в институте почти не осталось. Силы у того и другого были явно неравные. На любых совещаниях и конференциях стали возникать споры и конфликты. Пример тому подробный прото­кол расширенного заседания партбюро, состоявшегося в марте 1954 го­да. Он хранится у Т. Н. Богницкой, руководителя отдела научно-иссле­довательских работ Института имени Склифосовского. В 1953 году, ко­гда С. С. Юдин вернулся, она работала клиническим ординатором, бы­ла секретарем комсомольской организации.

На том заседании партбюро Юдину как заместителю директора по научной части и главному хирургу института,— сам он членом партии не был,— пришлось отчитываться за лечебную и научную работу, осуще­ствленную в 1953 году. А ведь он был в этой должности в том году все­го пять месяцев…

В дискуссии, развернувшейся после доклада, речь пошла не по су­ществу проделанной работы, а вылилась в сведение счетов. Тон задал однофамилец Бориса Александровича Петрова — П. Н. Петров. «Крити­ковать нужно,— поучал он,— и с этим надо соглашаться, памятуя о том, что в этот день ровно год назад умер товарищ Сталин, который нас учил самокритично относиться ко всему…»

Стоит ли после того удивляться, что Юдина обвинили — и прежде всего сам Б. А. Петров — чуть ли не во всех земных грехах и недостат­ках, имевшихся в институте. Что ни слово —то замечание, ехидный рек, осуждение. Не стеснялись в выражениях сторонники Петрова: дин, мол, виноват и в том, и в этом… М. М. Тарасову, директору ин­ститута, пришлось призывать к культуре речи и обращения.

Юдину не оставалось ничего другого, как занять позицию обороня­ющегося… Нельзя без боли читать сегодня уверения Сергея Сергеевича в том, что он ничуть не старался выпячивать себя… Может быть, он не­правильно выражался? Тогда он просит его извинить… Неправда, что он не бывает в приемном и других отделениях. Бывает, правда, не часто, но он в институте каждый день и не выходит из него до позднего вечера. Если он не бывает, то когда же успевает целовать руки нянь, за что его же и осудили?.. А ночи ему не хватает на проверку и чтение научных работ сотрудников… Обвинение в том, что он рассматривает институт как свою вотчину, очень тяжкое… Может быть, он дал к тому повод в своем докладе? Он стремился к тому, чтобы в плане было как можно меньше проблем ему лично близких, за исключением темы по реинфу- зии крови, им разработанной… Министр здравоохранения все время спрашивает, как идут работы по проектированию и ремонту в институ­те, не пора ли ему вмешаться. Он, Юдин, на то отвечая, просит подо­ждать, он надеется на то, что его горячая честная работа привлечет к не­му товарищей, которые его недопонимают…

В том же протоколе высказывание профессора Павла Осиповича Андросова. Он прямо назвал выступление Б. А. Петрова неправильным и несправедливым, напомнил, что Петров и Арапов должны быть пра­вой рукой Юдина, а Борис Александрович взял и отвалился, что план научно-исследовательских работ, намеченный главным хирургом на 54-й год, очень интересен и важен для всего коллектива.

Свое несогласие с критиками мужественно выразила тогда и Вера Алексеевна Скоробогатова. Она опровергла обвинение в том, что Юдин кого-то «выживает», и рассказала о том, как Борис Александрович вы­дворил доктора Цуринову, проработавшую в институте более двадцати лет. Не за то ли, что она была ведущей по юдинской теме, связанной с переливанием трупной крови?

Домой в тот день Сергей Сергеевич Юдин пришел измученным, очень бледным, без кровиночки на лице, «мокрым», как сказала Наталия Владимировна. И на ее встревоженные вопросы ответил мрачно, как-то отреченно, точно не о себе: «Они хотят моей смерти…»

До трагической развязки оставалось всего четыре месяца и семь дней.

В. А. Скоробогатова, проработавшая в Институте имени Скли- фосовского тридцать лет, участница Великой Отечественной войны.

Я много думала о том, когда, как, с чего началась, как выразился однажды Тарасов, «резня» между Петровым и Юдиным? Первое, что пришло на ум,— борьба за влияние, за власть, за авторитет. Это, конеч­но, есть. Все это у Юдина было, а Петров к тому стремился. Это на пер­вый взгляд. Борьба не двух равных, а ученика с учителем, ученика, кото­рый так и не смог превзойти потом своего учителя.

Петров не был настолько туп, чтоб этого не понимать. Может быть, Юдин его в чем-то угнетал, притеснял? Этого никогда не было. Он ра­довался каждому успеху Петрова в хирургии, поддерживал, помогал, да просто его любил! Впрочем, так относился не только к нему,— к Арапо­ву, Розанову, Бочарову… Очень точно сказал о нем в некрологе Алексей Дмитриевич Арапов: «Как истинно талантливый человек, он не боялся сильных сотрудников и окружал себя способными работниками. Довер­чивый и всепрощающий, он не помнил зла… Он был легок и приятен как руководитель молодых врачей, «не давил»…

Тогда что же сеяло вражду между ними, неприязнь младшего к старшему? Вспоминала, листала письма Петрова, я же работала до войны в его клинике. Вот одно из них. Февраль 1942 года. Я получила его, когда наша часть, а вместе с ней группа хирургов, которую я возгла­вляла, стояла под Серпуховом. Петров был тогда главным хирургом во­енно-морского флота на юге, Арапов — на Севере, на Балтике. Петров по каким-то делам был вызван в Москву и очень радовался этому.

«Я в родной Москве, я — в И-те, где мне мил и дорог каждый уго­лок, где меня встречают радостные лица знакомых и милых людей,— писал он мне.— К слову, здесь остались лишь честные, передовые и скромные работники, ибо вся остальная сволочь во главе с Якубсоном удрали из Москвы…

…Я слышал о Вас хорошие отзывы, а С. С. говорил, что Вы должны были бы занять должность хирурга армии. Да, так и должно быть, ведь вы питомец клиники С. С., самой славной в нашей стране. Теперь-то я хорошо вижу издали, что это значит».

В конверт была вложена книжечка Петрова по технике примене­ния так называемых гипсовых повязок при ранении, которые он предло­жил еще в финскую войну. Петров тогда собирался сделать доклад об этом для хирургов Москвы. Далее он писал: «Мы с С. С. издаем срочно книгу на ту же тему. С. С. готовит тысячу цугаппаратов» — специальных устройств для наложения гипсовых повязок на конечности. Заканчива­лось письмо совсем миролюбиво: «Привет вам от Татьяны Сергеевны (жены Петрова) и Юдиных. Я живу у них».

Вот так вот: все идет, мол, наилучшим образом, «живу у Юдиных».

У меня сохранился еще один, особенно дорогой мне документ той военной поры — замечательное, глубоко патриотическое письмо Сергея Сергеевича Юдина на фронт одиннадцати его ученикам — «докторам и докторассам», как он нас называл. Это письмо мы воспринимали тогда как наказ любящего отца. Я читала его своим мальчишкам, когда под­росли, теперь читаю внучкам. Почему я о нем вспомнила? Ведь первой из перечисленных в нем фамилий стоит — Б. А. Петрова, так высоко Юдин ценил его и уважал. И говорится в письме не один раз о тех же самых гипсовых повязках, об аппаратах, нужных к ним, которые добы­вал и посылал на фронты сам Юдин.

Последующие однако события посеяли во мне глубокие сомнения в ответной доброжелательности и искренности Бориса Александровича.

В конце лета или начале осени того же 1942 года Петров защищал свою докторскую диссертацию, построенную на богатом материале по тем же самым гипсовым повязкам. Во всем, в осуществлении и написа­нии диссертации, ему очень много помогал, консультировал, «проталки­вал» Сергей Сергеевич. Все это происходило на моих глазах.

Мне удалось вырваться на пару деньков в Москву. Я была на защите. Она проходила в здании ЦИУ, что на площади Восстания. Еще помню, пришла с огромным букетом цветов… Защита прошла гладко. Но вот что меня удивило и резануло: соискатель с благодарностью называл не­мало фамилий хирургов, ординаторов, лаборантов, даже студентов, ко­торые помогали накапливать материал и данные и консультантов. И ни разу не упомянул Сергея Сергеевича Юдина, не ссылался на его труды, не говорил о его помощи. Как будто это происходило не в том институ­те, где он главный хирург, как будто никакого отношения Петров к Юдину не имеет, да и вообще можно подумать, что нет его на свете…

Я не смогла скрыть своего недоумения. В тот же вечер, выбрав удо­бный момент, спросила об этом Петрова. Бориса Александровича про­стой мой вопрос застал врасплох. Через секунду — другую пробурчал что-то невразумительное, вроде того, что, кто, мол, об этом не знает.

Через год после окончания Великой Отечественной я работать в клинике не смогла (родились у меня двойняшки) и попросила переве­сти меня в приемное отделение, в чем Сергей Сергеевич меня сразу поддержал, наложил соответствующую резолюцию.

Арест Юдина произошел не в мое дежурство. В институте сразу же начались перемены. Петров вскоре вступил в партию, все увереннее за­бирал власть в свои руки, и кое-кто это вскоре почувствовал. От Юдина, когда его, выпустив на свободу, перевезли в Новосибирск, приходили письма, но ими не хвастали, говорили о них шепотом. О том же, что Петров игнорировал запрос Юдина на архивные материалы по его все­мирно известным работам, связанным с переливанием трупной крови и прободными язвами, за двадцать лет — с 1928 по 1948 год, то есть за время его руководства хирургией в институте, я узнала из опубликован­ных совсем недавно писем С. С. Юдина к А. Г. Савиных.

«В Москве мой выход на свободу был радостно встречен очень мно­гими хирургами, за исключением моего преемника, для которого мое возвращение на волю — явный и в высшей степени неприятный эпизод.

Вот уже более двух месяцев он не отвечает на мою корректную просьбу: разрешить мне использовать архивные данные по переливанию трупной крови и прободным язвам за годы моего руководства хирур­гией в институте, то есть за 1928—1948 гг.

Мне точно известно, что с этим моим письмом преемник ездил в Министерство здравоохранения, стремясь защитить свои позиции глав­ного хирурга института от каких-либо напоминаний о том, что захвачен­ное им научное наследство получено лишь благодаря несчастному слу­чаю с их законным владельцем…»

Тут уже движили Петровым не только жажда власти и тщеславие, а кое-что похуже. Пора восстановить правду! Сопоставив эти факты, сначала эпизод с защитой, потом историю с архивными материалами, сейчас, сквозь призму лет, иначе начинаю оценивать свое выступление на партбюро в марте 1954-го года. Оно мне кажется до смешного наив­ным, беззубым. Ведь я пыталась еще увещевать Петрова, еще удивлялась тому, как он мог тогда так говорить: «Ведь вы — любимый ученик Сер­гея Сергеевича. Он верил вам. Как поднимается у вас рука… после того, что было, что он пережил, что перенес… Вам бы надо оберегать Сергея Сергеевича от перегрузок, от тревог и волнений. А вы наносите удары. Отстранили людей, с которыми он работал. Это жестоко»..,

Из письма С. С. Юдина к ученикам, отправленного на фронты 5 февраля 1942 года

Докторам и Докторассам:

Б. А. Петрову, Д. А. Арапову, А. А. Бочарову, Л. С. Островской, Д. И. Меркулову, В. А. Скоробогатовой, Л. А. Копцыловской, И. К. Клецкому, О. О. Виноградовой, О. А. Ставровской, Н. В. Хорошко

«Бог помочь Вам, друзья мои

В заботах жизни, бранной службы

И на пирах веселой дружбы,

И в сладких таинствах любви

Бог помочь Вам, друзья мои!

И в бурях, и в житейском горе

В краю чужом, в пустынном море

И в мрачных пропастях земли».

Я намеревался послать Вам свой очередной отчет вместе с Новогод­ним поздравлением. К этой дате должны были закончиться и некото­рые существенные работы, о которых мне было бы приятно поделиться со всеми Вами.

К сожалению, в самую Новогоднюю ночь я неожиданно, «не в шут­ку занемог». Случился инфаркт миокарда — штука прескверная. Во-пер­вых чуть не умер, во-вторых, выбыл из активной работы на значительный срок и притом крайне не вовремя, в-третьих, вследствие того же и мое послание к Вам тоже задержалось на месяц.

По правде говоря, я стал себя чувствовать много лучше уже на 5—6-й день, как только стала снижаться температура и улучшаться фор­мула крови. Настроение мое поднималось все чаще и все выше радост­ными сообщениями о наших победах над врагами. А вместе с тем вер­нулась возможность и лежа в постели, вопреки запретам и угрозам терапевтов, заканчивать и руководить целым рядом дел и задач, о кото­рых ныне явилась возможность докладывать Вам как о реальных дости­жениях.

Но прежде того разрешите совсем вкратце напомнить о тех доволь­но крупных переменах, кои произошли в нашем Институте со времени моего предыдущего послания к Вам.

1. Ночью, 16.Х., после тщательной двухмесячной подготовки, на трех институтских автомобилях сбежали директор Якубсон со всей своей бандой, обокравши не только кассу, кухню, аптеку, цейхгауз, но даже больных. «Сии птенцы гнезда Якубсона» была компания из 26-ти отборных проходимцев и паразитов, вроде Корытного, Дорина, Писико- ва, Садкиной, Ландо, Ремма, Сорегина и т. п. Все получили жалование по февраль 1942 г. Украдено было 15 тысяч из кассы, все золотые ве­щи, сданные больными на хранение, даже печать Ин-та, дабы фабрико­вать друг другу какие угодно удостоверения. Они увезли бензиновый бак с последней оставшейся автомашины.

Из моей клиники в ‘ту ночь дезертировал Головинчиц, несколько позже тоже ушла не простившись со мной Робинсон.

2. Утром 17.Х. мы избрали директором А. В. Русакова, который самоотверженно проработал с нами три недели, не выходя ни днем, ни ночью из палат, операционных и приемного покоя. Арсений Васильевич был снят с работы самым оскорбительным приказом вследствие бессо­вестных происков и интриг даже доносов Мих. Ваза.
3. С 16.Х. весь Ин-т стал объединенной хирургической клиникой, за вычетом 30—40 терапевтических коек. Трудно передать кошмарное со­стояние 300 раненых, брошенных врачами Гориневской, сама старуха сбежала на сутки раньше своих ассистентов, добывши исподтишка от них для своего барахла полвагона. Мы подбирали врачей на помощь от­куда придется и каких попало, среди них выявилось трое очень хоро­ших работников из числа наших институтских терапевтов и еще трое толковых и даже способных молодых хирургов.
4. Новый директор — Борис Владимирович Нифонтов — оказался превосходным человеком, энергичным и преданным делу работником, имеющим заслуженное влияние и в Моссовете и высоких партийных инстанциях. Наши отношения установились сразу и не оставляют же­лать лучшего. Во всех моих работах и начинаниях, мелких и крупных, я неизменно встречаю его горячую, искреннюю поддержку.

Таковы существенные перемены в жизни и структуре нашего Ин-та. Отмечу хронологически отдельные пережитые этапы и моменты.

1. Первые дни после 16.Х., когда Б. С. Розанову, Л. А. Эндауровой и мне приходилось наспех разбираться среди 300 с лишним раненых, брошенных бежавшими «травматологами» в подземное бомбоубежище. Тут оказалось несколько десятков переломов бедер на брошках Киршнера, разумеется, ни разу не консультированных рентгеном в курсе лече­ния вытяжением. Своих больных у нас было тоже свыше трехсот. Если же добавить, что целые отделения пришлось поручить, напр., И. В. Фо­мину и др-ру Карпинскому, -а «Скорая» продолжала регулярно подво­зить то «пробные», то тяжелую уличную травму с затемненных москов­ских улиц, то Вы поймете, что первые дни нам было трудновато. Я уже упоминал о некоторых сюрпризах, например, неожиданной работоспо­собности и успехах переданных нам терапевтов…
2. Двое суток сверхнапряженной работы после воздушных налетов 28 и 29.Х. По счастью к этому времени выявились и вошли в свои роли упомянутые трое молодых хирургов. Вместе с тем удалось эвакуировать две большие партии из «наследства» Гориневской в два наши филиала: на «Сходню» и в «Подсолнечное».
3. Поступление раненых бойцов с фронта, для которых в течение двух суток пришлось развернуть оба этажа, примыкающие к большому Конференц-залу, и сам зал, вместивший 65 коек. Я мог поручить заведование этим значительным лазаретом В. О. Линдеману, который тогда был уже в нашем коллективе. К сожалению, нагрузка, выпавшая на его долю, оказалась непереносимой для его слабого здоровья, и вскоре его самого пришлось уложить в 69-ю палату на целый месяц из-за обострения легочного процесса. Сейчас он поправился и опять начал работать.

Перехожу к изложению начатых и проводившихся работ.

1. Лечение огнестрельных переломов глухой гипсовой повязкой. Хотелось, во-первых, выявить особые преимущества именно ранних гип­сований свежеоперированных переломов, во-вторых, желательно было выявить эффективность местной сульфамидотерапии. Вставал вопрос об аппаратуре не только для гипсовых перевязочных, но о настоящих орто­педических столах в операционных. Добыл. Помимо идеального специального стола Хоуля, второго такого же, упрощенного Назаровым в Протезном Ин-те, и третьего — Шанца, я достал еще два превосходных комплекта аппаратуры Лемана, из коих один приспособил как съемную часть к операционному столу Горбандта. Такое богатство не только обеспечивало работу сразу всех операционных и перевязочных, но оно позволяло мне подарить несколько имевшихся у меня zugapparat Bohler, в руки наиболее надежных хирургов.

Вместе с тем, добывши звуковой киноаппарат, я стал выезжать в подмосковные участки фронта, раздавая при этом свои книги о стреп­тоциде и пульверизаторы.

Пытаюсь издать книгу, где изложены принципы и техника трех неразлучных элементов лечения огнестрельных переломов, т. е. операций, сульфами-дотератпии и закрытой гипсовой иммобилизации б) организовать производство улучшенной, портативной ортопедической аппаратуры. Обе эти большие задачи затеяны были в трудное время: Москва была охвачена вражескими дивизиями в полукольце, с радиусом кое-где 40—50 кило­метров. Время ли это для писания и печатания книг и для организации производства новых видов аппаратуры?!

Я не был вполне уверен, что в некоторых местах огневые рубежи не приблизятся еще, может быть, даже значительно. Я вполне готов был к артиллерийскому обстрелу нашей родной столицы. Но я абсолют­но твердо знал, что Москвы мы не отдадим ни дешево, ни дорого. Эта уверенность давала мне не только решимость писать книгу и хлопотать о порядочных партиях металла для аппаратов.

Далее в письме идет речь о консервации трупной крови со стрепто­цидом, о бактериологическом контроле, который в клинике поставлен небывало, о подарке ко Дню Красной Армии в 3000 отдельных ком­плектов для капельных вливаний соленой воды, глюкозы, стрептоцида и крови, значение которых в военной хирургии трудно преувеличить, о выпуске подробной инструкции по этим вливаниям с рисунками И. Цановой, о подготовленных для фронта пятистах походных лабора­ториях…

«Вот те работы и начинаются,—писал Юдин далее,—не считая ле­чебной деятельности, в коих мне приятно пред Вами отчитываться и ко­торые позволят мне, встречая и обнимая Вас при радостном победном возвращении, прямо и открыто глядеть каждому из Вас в глаза, в созна­нии, что в тяжелую годину я не оказался перед своей Родиной полным банкротом…

И я глубоко верю, что будущая портретная галерея героев текущей Войны станет не только новой грандиозной реликвией Второй Отечест­венной Войны для русского народа, но что она явится священным, мо­литвенным местом, где все освобожденные нации найдут и увидят об­разы своих избавителей.

«…все плащи да шпаги,

Да лица полные воинственной отваги».

Кто они? Откуда они появились, все эти Рокоссовские, Доваторы, Кутаковы, Ремезовы, Жуковы, Коневы и все новые и новые герои полководцы?! Мы узнаем о них пока из кратких газетных справок. Весь мир поведает о них подробнее в счастливый период окончательной победы…

Всех Вас я жду к себе в клинику не с надеждой, а с уверенностью. Думаю, что и сам справлюсь со своим инфарктом. А пока всех Вас, моих дорогих, торжественно благословляю, нежно обнимаю и крепко целую. Пусть каждый из Вас сам или сама выбирает любое по собственному вкусу.

5.II—42 г.

PS. Посылаю zugapparat.

К сожалению, без ящика. Немедленно закажи сделать ящик из фанеры, а то растеряются винты, барашки и целые части.

Верочка! Привет тебе. С. Ю.»

В письме Юдина на фронты И. А. Цанова не значится среди «док­торов и докторассов», но тем не менее речь о ней там идет. Сообщая о трех тысячах комплектов для капельных вливаний, он напоминает о подробной инструкции «объемом в печатный лист с шестью превос­ходными рисунками», которая прилагается к ним. «Эти рисунки,— писал он, —как и целый ряд других для моей книги о переломах выполнила Ирина Цанова —дочь Антона Ивановича из Ялты, ныне профессора в Махач-Кала. Она уже имеет звание эауряд-врача и работает у меня в клинике операционной сестрой». И. А. Цанова, заведующая лабора­торией больницы Академии наук СССР. В начале войны я жила у Юдиных… Мой отец и Сергей Сергеевич были дружны. Познакоми­лись еще в 1930-м году на съезде хирургов, который проходил в Харько­ве. Я тоже очень хотела стать хирургом, поступила в Первый Москов­ский медицинский. Училась на последнем курсе, когда началась война. Юдины не отпустили. Я устроилась до сдачи госэкзаменов операцион­ной медсестрой в Институт имени Склифосовского… и рисовала. Да, вот именно, рисовала. Дело в том, что я оказалась очень нужной Сергею Сергеевичу как художница, хотя до того сама не думала заниматься этим всерьез. 

Однажды, когда Сергей Сергеевич, оформляя свои статьи, набрасы­вал схему, я взяла карандаш и поправила его рисунок. Он сразу же сог­ласился со мной, посмотрев на меня очень внимательно. Другой раз я изобразила бедра в разрезе. Юдин пришел в восторг. И с тех пор, можно сказать, закабалил меня. Ночами я была в морге, распиливала трупы, делала нужные ему зарисовки бедра. Ему нужна была его анато­мия на разном уровне. Получалась не фотография, где ничего не пой­мешь, а своего рода живопись. Сергей Сергеевич раскрывал атлас Пирогова, показывал распилы конечностей, сравнивал: «Так, так, Иришка, хорошо! Продолжай!», и отводил меня в комнату, закрывал даже на ключ, чтоб никто не мешал мне. Эксплуатировал нещадно! Такой уж он был деспот в работе. И никогда не спрашивал, устала я или нет, ела что-нибудь или только собираюсь. Ибо считал, что о времени, усталости и деньгах врачу, даже будущему, говорить неприлично.

Летом сорок второго мы получили дипломы, пять врачей из моего выпуска стали хирургами. Наталия Владимировна подарила мне в связи с этим букет розовых гладиолусов и очень красивые розовые бусы. Ад­министрация института на меня и еще одну девушку, тоже подрабаты­вавшую, как и я, медсестрой, направила запрос. Меня сразу же вызвали в спецотдел: «Что вы сделали? Вы обязаны явиться в военкомат, подать заявление, идти на фронт». Сергей Сергеевич на фронт меня не отпу­стил. И тогда стали меня шантажировать. Вызвали на Лубянку. «Где ваш муж? Может быть, он в плену? Где мать?» Мы с мужем расписались за день до начала войны. Он сразу же ушел на фронт, потом погиб на Орловско-Курской дуге. Мама жила в Крыму, известий от нее я не по­лучала и считала ее погибшей там. И тогда мне объявили: «Вы комсо­молка и должны нам помогать», и популярно изложили, в чем будет вы­ражаться эта «помощь». Я похолодела от возмущения. Прикинулась ду­рочкой, хохотушкой, старалась показать, что для такой роли я не го­жусь. Не знаю, убедила их или нет, но подписку с меня о неразглаше­нии этой беседы с меня взяли. Потом вдруг объявился красавец мужчи­на двадцати двух лет, предлагавший встречаться. Звонил по телефону и все интересовался тем, что делается у Юдиных. Пришлось мне, чтоб избавиться от таких напастей, снимать себе комнату.

Оклад маленький, время голодное. Жилось очень трудно. Помогло в какой-то степени мое новое ремесло. Б. А. Петрову, ученику Юдина, понадобились иллюстрации к его лекциям. Я их ему рисовала. Петров устроил меня на четверть ставки лаборантом. Но меня это не спасло, на­чался у меня туберкулез. Весной 1948 года я уехала в санаторий в Крым, нашла там маму. Подлечившись, вернулась в пятьдесят первом. Без Сергея Сергеевича в институте было пусто. Пошла к Б. А. Петрову, но он стал уже другим человеком. На сей раз не взял в клинику, вроде бы не он сам отказывал, а начальство. Меня, как и иных юдинцев,— Остров­скую, Симонян, Цуринову… направляли в открывшуюся тогда новую «скоропомощную» больницу № 27. Там работала я и после возвращения Сергея Сергеевича в институт.

Продолжала бывать у Юдиных. Они жили в высотном доме у Крас­ных ворот. Сейчас там живет Галина Сергеевна, внучка Юдиных, и ее сынишка, правнук Сергея Сергеевича, Сергей…

В июне 1954 года украинские хирурги пригласили Юдина в Киев на конференцию. Избрали председателем, что ему очень льстило. Однако он… «несмотря на занятость и плохое самочувствие,— писал академик Б. В. Петровский в одной из своих статей,— все же нашел время, чтобы осмотреть Киев», в котором так давно не был. Далее академик описыва­ет эпизод, свидетелем которого он стал, происшедший накануне внезап­ной смерти Юдина. Дело в том, что Юдин давно мечтал увидеть послед­нее неизвестное ему произведение Врубеля. «Оказалось, что эта забытая фреска «Скрежет зубовный» находилась на стене церкви в психиатриче­ской больнице Киева. Он отыскал эту фреску, и мы долго смотрели тро­нутое временем и неоконченное произведение великого русского ху­дожника».

Биограф Юдина Кирилл Симонян, работавший в институте хирур­гом и посвятивший Юдину воспоминания, подробно описал, как разви­вались события дальше.

«Посетил музеи, Лавру и к вечеру вновь вернулся на конференцию в крайне возбужденном состоянии. Ему предстояло произнести заклю­чительное слово председателя, первое после нескольких лет вынужден­ного молчания. Сидя в президиуме, Юдин, видимо, чувствовал себя пло­хо, попросил чаю с коньяком. Прихлебывая горячий напиток, он не один раз в шутку сказал, что чай с коньяком действует на него лучше, чем валидол. Это явно свидетельствовало о неполадках с сердцем, но, так как он вообще часто хватался за сердце, все отнеслись к его словам именно как к шутке и не придали им значения.

Его заключительное слово было встречено громом аплодисментов. Пересыпанная примерами из практики речь по существу была докла­дом, конец которого аудитория так же восторженно приняла, как и на­чало.

Несмотря на то, что приступы стенокардии продолжали беспокоить его несколько часов, он не захотел остаться в Киеве и спешил вернуться в Москву. В самолете ему сделалось плохо, он попросил валидол, и его жена, Наталия Владимировна, не найдя сахара, накапала ему валидол на кусок шоколада. С борта самолета в Москву была отправлена радиограмма о том, что Юдину плохо».

М. П. Голикова была в тот вечер в институте. Узнав, что в аэропорт вызвана машина «скорой помощи» для Юдина, сообщила об этом профессору О. И. Глазовой, которая как терапевт постоянно наблюдала Сергея Сергеевича, они вместе поехали к нему домой.

Профессор находился в крайне возбужденном состоянии, рассказы­вал о своем путешествии, о съезде, и «это пугало окружающих, потому что срыв нервной системы в этот момент был крайне нежелательным и опасным». Его уложили. Постепенно успокоился, стал дремать.

Уснул. Но уже навсегда…

Тысячи москвичей, а среди них и спасенные им стекались на Колхозную площадь, чтоб проститься с профессором С. С. Юдиным, «кото­рый был столь же выдающимся и вечно ищущим хирургом, как и боль­шим человеком и великим гуманистом,— писал английский жур­нал.— Мы подавлены этой потерей…— это большая утрата».

Но ведь рукописи были незавершены, не окончены. Многое он успел набросать только тезисно, наметить только планы. И если б не ученики, коллеги, друзья. Если б не Марина…

О. С. Александрова, операционная хирургическая медсестра с сорокалетним стажем. Я уже работала в Институте Склифосовского операционной сестрой, когда к нам в 1932 году пришла Марина Голикова. Это Сергей Сергеевич назвал ее Мариной, а так она Мария. Мы, средний медицинский персонал, как-то сразу расступились, принимая ее в свои ря­ды. Операционной сестрой она была первоклассной, очень точная, акку­ратная, понимала хирурга не с полуслова, с полувзгляда, особенно Сер­гея Сергеевича. И попав в его клинику, сразу сумела поставить себя. Да, она была с характером, волевая и в то же время очень трудолюбивая. Юдин о ней отзывался очень высоко: «Святая женщина»,— говорил.

А я бы так сказала: наша Марина была необыкновенная женщина. Очень способная. Ведь она сдала все экзамены за среднее образование экстерном. Правда, ей помогал Василий Иванович, ее муж, врач на фло­те, он кончал военно-медицинскую академию, был намного старше ее. А знаете, о чем мечтала Марина в юности? Жила она тогда в Астрахани и собиралась стать… капитаном корабля, плавать по Волге хотела. И вот еще пример. Ну, кто бы из нас в те наши годы, имея маленькую дочку, сел бы на мотоцикл? А ей захотелось. Однажды упала. Перелом. Наве­щали, перевязки делали.

Началась война. Я готовила шовный материал Арапову и Петрову, отправлявшимся на фронт, потом — Сергею Сергеевичу. Он несколько раз вылетал в действующую армию. Первый раз в сентябре 1942 года, а ведь в том году у него был инфаркт. Потом в феврале 1943 года. И медсестра с ним, Марина, конечно. Еще Леночка, дочь Марины, при­бегала ко мне ночевать, боялась остаться дома одна.

А когда случилась с Сергеем Сергеевичем и Мариной беда великая, то мы, затаившись по своим углам, вздыхали и ждали, ждали. Думали, что ошибка вышла, надежды не теряли. Пять лет ждали. Вдруг звонят по телефону из клиники: «Оля, скорей приезжай, Юдин тебя хочет ви­деть!» Я бегом на электричку, на станции Лось живу. Как увидел — об­нял, поцеловал в щечку, совсем как, бывало, когда поздравлял перед праздниками: «Ну, что ж, будем работать!»

И вот мы снова в операционной. Делаем пищевод. Марина, как опе­рационная, на своем посту, я — как наркозная медсестра — на своем, на пульсе. Так и тянет поглядеть, как там идут дела у него. Глаз не могу отвести от его чудных рук. И тут же получаю сердитое: «Не туда смот­ришь, Ольга!» А сам-то побледнел от усталости: третий час идет опера­ция. Он сильно сдал за те годы. Другой раз придет в свой кабинет после операции, переодеваться. И не может наклониться,’ чтоб зашнуровать свои ботинки. Бросаемся, помогаем ему. Ведь у него же радикулит еще с первой войны, всю жизнь ходил в корсете. Все мы его любили. А как плакали на поминках, не стыдясь. В первые годовщины 12 июня нам подавали автобус и мы везли на Новодевичье цветы. А если доставались билеты, шли в Большой театр на «Хованщину» или «Бориса Годунова» с Ниной Васильевной Хорошко, с Верой Алексеевной Скоробогатовой, с Ирой Цановой… Это его любимые оперы были.

Марина после смерти Юдина работала какое-то время в клинике операционной сестрой, пока не обострились у нее отношения с Б. А. Петровым. Потом перешла в шоковое отделение, которое теперь у нас называется реанимацией. А все свободное время, все часы отдавала тому, чтобы не пропало, не исчезло для людей, для науки наследство, остав­ленное Юдиным. Вот тут как бы открылся еще один талант Марины. Она собирала рукописи, составляла его книги. Кроме того, стала гото­вить альбом о нем, о его жизни и научной деятельности. У нее будто удвоились силы. Искала фотографии его с самых детских лет, докумен­ты, письма, мнения ученых, публикации в газетах и журналах, некроло­ги. И наше, медсестер и санитарок, слово учла о большом друге, к кото­рому можно всегда было обратиться в трудную минуту к рассчитывать на его помощь.

Если б не Марина, то не было бы и известной картины о Юдине и его учениках. Она подсказала эту идею художнику, помогала ему в работе, доставая нужную фактуру. Сергей Сергеевич изображен с ам­пулой в руках, а вокруг ученики — Арапов, Розанов, Бочаров. Петрова среди них нет. Когда Петров умер и встал вопрос о его захоронении, то академики не допустили погребения его останков на Новодевичьем кладбище.

По клочкам бумаги, по листочкам, исписанным в тюрьмах, М. П. Голикова вчитывалась в строки так хорошо знакомого ей почерка, вни­кала в замысел того, что хотел сказать Юдин. Отыскивала тезисы, набро­ски статей. Переписывала их заново. Да за ее подвижнический труд над рукописями Юдина памятник впору бы поставить!

Редактировали рукописи ученики Юдина, сами уже профессора. Особенно много сделал Дмитрий Алексеевич Арапов. И одна за другой выводили книги. Посмертно.

1955 год. «Этюды желудочной хирургии» с прекрасными черно-бе­лыми и цветными, как того хотел Юдин, иллюстрациями. На титуле под фамилией автора труда еще одна фамилия, фамилия художницы: «Рисунки Ирины Цановой». За эту книгу Голиковой пришлось долго воевать с Б. А. Петровым, всячески противился он ее выходу в свет. По­том эта книга была переиздана в 1965 году с предисловием члена-кор­респондента АМН СССР Д. А. Арапова.

1960 год. Начало издания трехтомника «Избранных произведений» С. С. Юдина. В книге первой — вопросы обезболивания в хирургии; в книге второй — вопросы военно-полевой хирургии и переливание по­смертной крови.

1962 год. Третья книга — «Хирургия язвенной болезни желудка и нейрогуморальная регуляция желудочной секреции у человека», по­строенная на результатах исследований, проводившихся в ссылке, в Но­восибирске, о которых так беспокоился Юдин в своих письмах профес­сору Савиных.

В том году, 1962-м, выдающемуся хирургу была присуждена по­смертно Ленинская премия.

Последнюю свою работу Юдин хотел назвать «Источники и психо­логия творчества». Впоследствии она получила другое название, которое очень нравилось Марине,— «Размышления хирурга». Она вложила в нее много души, но завершить не успела. «Размышления хирурга» вышли уже без нее, в 1968 году. Эта небольшого формата книга — прекрасное подарочное издание. Каждому, кто возьмет ее в руки, она принесет ра­дость. Автор ее представлен как философ и ученый. Недаром эпигра­фом к первой главе он взял высказывание Льва Толстого о науке и ис­кусстве: они «связаны между собой как легкие и сердце так, что если один орган извращен, то другой не может правильно действовать». По­тому и «…невозможно без восхищения читать строки о том, что привык у себя в кабинете перед особо трудными операциями перелистывать партитуру симфоний Чайковского»… «Врач-мыслитель, пламенное серд­це художника и красивая душа большого гуманиста». Это высказывание принадлежит известному философу А. Г. Спирину и приведено из его послесловия к. книге.

Столь же высокого мнения о книге и ее авторе и академик В. В. Петровский, написавший к ней предисловие: «Если С. С. Юдин любил называть работы по изучению посмертной крови своей «патетической симфонией», то «Размышления хирурга» мы вправе назвать «неокончен­ной симфонией». Действительно, рукопись не завершена. Она была за­думана как психология творчества, создавалась в неблагоприятных усло­виях… Рукопись представляет собой отдельные фрагменты, мысли, вы­сказывания, касающиеся творческого процесса вообще и творчества вра­ча и хурурга в частности… Литературный талант, взлет мысли доставля­ют эстетическое наслаждение… Неповторимый стиль, широкая эруди­ция…»

Академик счел своим долгом при этом отметить, что «в системати­зации и восстановлении текста большая работа проведена составителем рукописи М. П. Голиковой». Ее же перу принадлежат и публикации о Юдине в журналах.

^[1] Рюмив, Абакумов и др. были расстреляны, о чем было сообщено в газетах 24.XII.53 г.

ДОРОГА К ОТКРЫТИЮ

«..Он проявил себя как молодой ученый, обладающий незаурядными способностями… >

Столь лестные слова, взятые из письма С. С. Юдинав распредели­тельную комиссию Новосибирского медицинского института с просьбой направить его выпускника «для прохождения клинической ординатуры в руководимую мной клинику Института им. Склифосовского в Москве», можно считать эпиграфом к рассказу о профессоре Ю. М. Левине. Видимо,у хирурга Юдина рука, которую рисовали и лепили ху­дожники и скульпторы, была не только профессионально уникальной, дарованной природой, но и легкой. Потому что студент Юрий Левин, каким знал его академик, действительно стал ученым,основателем прак­тической, клинической лимфологии.

— К великому сожалению,—говорит профессор Левин,— я не смог тогда сразу выехать в Москву. Впереди были еще госэкзамены. А летом 1954 года Сергея Сергеевича не стало… Но его образ я пронес через всю свою жизнь. Он как бы мне светил, помогал в самые трудные моменты, когда казалось, все кончено,отступать некуда…

У него не было эффектных, как фейерверки, взлетов. Только труд и труд, упорная терпеливая работа изо дня в день, создание «хорошо подготовленной почвы,— как однажды выразился французский физик Луи де Бройль. — Как говорят, эти вещи (открытия) приходят лишь к тем, кто их заслужил».

Его дорога к открытию… Может быть, она началась в тот самый час, когда,, переступив порог Новосибирского мединститута, решил стать врачом? Или годами позже, когда, уже будучи доктором наук, занялся белой «кровью» — лимфой и преуспел в этой области больше других?

Его учителя… Их было, как и у гранинского Зубра, двое. Тимофе­ев-Ресовский с гордостью считал себа учеником Николая Константино­вича Кольцова и Сергея Сергеевича Четверикова, Левин с глубочайшим почтением называет академиков Сергея Сергеевича Юдина и Георгия Артемьевича Зедгенидзе. Сопоставление генетика и медика не без пред­намерения: судьба свела обоих в Обнинске, в одном и том же институте медицинской радиологии, в одни л_ те же, не самые лучшие, а самые мрачные для этого института годы. Они не была близки, просто работа­ли бок о бок, каждый в своей области, но и того и другого, одного рань­ше, другого позже, постигла печальная участь изгнания, весьма характер­ная для многих интеллектуалов конца шестидесятых и начала семидеся­тых годов.

Вся его жизнь складывалась так, что оказался он ие сторонним на­блюдателем, не случайным свидетелем переломных моментов исто­рии,— на себе испытывал воздействие политических перемен от мрач­ных лет сталинщины до быстротечных дней сегодняшней иерестройки.

Сам Юрий Маркович считает, что его «уничтожали почти физиче­ски (его собственное выражение) дважды». Первый раз в 1964 году, еще в Кемерово, где он заведовал кафедрой патофизиологии. Он только что во Фрунзе подал докторскую диссертацию и мечтает встретиться с ака­демиком Зедгенидзе, посоветоваться с ним о своих дальнейших исследо­вательских планах.

Академик понимает сибиряка с полуслова. Это совершенно неис­следованная область радиологии. Бесспорно, что ее нужно и как можно быстрее развивать. Она понадобится жителю двадцатого века, нашпиго­ванного ядерной физикой и атомными бомбами. Да, да, он обеими рука­ми «за». Пусть Левин переезжает в Обнинск. Зедгенидзе обещает от­крыть специальную лабораторию.

В Кемерове, однако, благородный исследовательский порыв оцени­ли иначе. Не посчитались с тем, что кафедра патофизиологии, которую он возглавлял, да и другие кафедры института иного направления, не имеют базы для решения задачи, которую Левин поставил перед собой. В ВАК, пока Высшая аттестационная комиссия не утвердила еще диссер­тации, пошла анонимка. Обвинения одно страшнее другого: «диссерта­ция сфабрикована, она построена на фальшивых, подделанных результа­тах».

Комиссия, председатель профессор В. А. Буков и профессор В. Н. Андреев, скрупулезно знакомится с материалами. Ее решение однознач­но: налицо результат добросовестнейшего труда. ВАК утверждает дис­сертацию. На это ушло полгода. Полгода жизни. Полгода нервотрепки и ожидания, стоившие тридцатипятилетнему соискателю инфаркта мио­карда. К счастью, он вышел из поединка с анонимщиком и болезнью по­бедителем. Но кто знает, сколько унесли жизней неуязвимые в своей безнаказанности «сочинения» безадресных авторов?

Второй раз «уничтожали» профессора Левина в Обнинске. В том са­мом Обнинске, куда он так страстно стремился и связывал с ним свои надежды.

Вначале все было хорошо. Академик Зедгенидзе сдержал свое сло­во, создал условия для перспективной работы. Левин возглавил первую в стране Лабораторию экспериментальной радиохирургии. От анализа зарубежного опыта по облучению крови и лимфы вне организма при лечении, например, лейкоза,. от поисков способов предупреждения ра­диоактивного и токсического поражения, разработанных совместно с другой лабораторией, Левин и его сотрудники все свое внимание со­средоточили на терапии злокачественных опухолей и метастазов путем воздействия на лимфатическую систему лекарствами и ионизирующим излучением. Впоследствии по этим вопросам будет написана и издана в 1976 году первая в отечественной литературе капитальная моногра­фия. Но это потом…

Левин кропотливо накапливал факты, и все увереннее подавала свой голос новая ветвь медицины — практическая лимфология. В те же самые годы активно и независимо друг от друга работали в этой области ростовские и киевские, бакинские и ереванские онкологи. Ш. Б. Кулиев изучает вопросы эндолимфатической и внутриартериальной химиотера­пии, И. В. Таткало совершает и обосновывает в ереванской клинике пер­вый в СССР дренаж шейного отдела грудного лимфатического протока.

Однако работать в Обнинске с каждым днем становилось труднее.

Дело в том, что в Обнинске, как писал Даниил Гранин, появилось «новое лицо, новый начальник. Отличался он твердым убеждением, что на нынешнем этапе наибольшее зло и неприятности происходят от ин­теллигенции». Писатель, деликатно уйдя от документальности, не ска­зал, что этим «лицом» был новый первый секретарь горкома партии, много позднее изгнанный из партии за аморальные, позорящие звание коммуниста поступки. Но тогда он был в полной силе и весь свой гнев обрушил, как мы знаем по повести, в частности, на «сборища», знамени­тые, любимые молодежью семинары у Тимофеева-Ресовского. А тот, между прочим, «…не имеет положенных дипломов. Он не профессор, не доцент. Сидел. Вообще личность, не заслуживающая доверия»…

Гроза, разразившаяся над Зубром, сотрясала институт. Целостного коллектива уже не было, распался на группировки. В самой большой оказались менее храбрые и сторонники новых «порядков», проверок и комиссий. И началось. Кто, затаившись, смирился, кого свалили хворо­сти, кто уходил сам, а кого, как Тимофеева-Ресовского, увольняли… Тра­гически оборвалась жизнь члена-корреспондента АМН СССР Войткеви- ча… За короткое время институт лишился почти двадцати профессоров и докторов наук.

Но профессор Левин, хотя и для него настали черные дни, не ухо­дил и не смирился. Впервые в науке он формулирует и смело выдвигает гипотезу: при любых заболеваниях человека не только можно, но и нужно управлять лимфатической системой, вносить в нее коррек­тивы. В этом гарант выздоровления или значительного облегчения со­стояния больного. К нему за советами и опытом приезжают врачи, хи­рурги и исследователи из других городов. Он выступает на научных конференциях в Обнинске и Москве, блестяще участвует в дискуссиях. Тут он на коне.

Он говорит: лимфатическая система при всех заболеваниях, являясь одним.из звеньев гуморального транспорта, обеспечивает экологию вну­три организма, вовлекается в патологический процесс. Все молчаливо соглашались: кто бы спорил, прописная истина. Но следующая фраза уже настораживала: нарушения в лимфатической системе нередко очень резко влияют на развитие,и течение заболевания. Снова молчание, но со знаком вопроса. Кто-то бросает реплику: «А факты? Примеры есть?» «Есть, пожалуйста…» А если так, то это значит… й он формулиру­ет третий пункт тезисов, свою гипотезу управления лимфатической си­стемой. Взрыв удивления. «Но это значит перевернуть всю медицину! Вот те раз!» И вспыхивают споры. Разгораются страсти. У постели боль­ных — неслыханное дело — идут ученые советы.

Его активность и напористость как раз и не нравились «наверху». «Уймись, перестань вносить суматоху, не мельтеши, и все у тебя будет в порядке»,— нравоучал секретарь парткома… Начиналось десятилетие умиротворения и сглаживания противоречий, забвения Пастернака и Дудинцева. Инициатива во времена удушливого застоя, постыдного процветания рашидовых м медуновых, парадных рапортов и пышных приемов не поощрялась. Инициатива была наказуема. И вдруг вопреки

всему городская обнинская газета напечатала статью об успехе ской лаборатории, за что впоследствии и была наказана…

К научным результг придраться не мог, был

было опорочить самого человека, его доброе имя, его

Левин возглавлял секцию атеистической пропаганды, читал лекции. Но ему и тут все же приписали «ошибки», обвинили в том, что не доби­вался увольнения с работы верующих, посещавших церковь…

В итоге… лабораторию, как таковую, упразднили, достаточно, мол, и группы. Понизили рангом и Левина — перевели в старшие научные со­трудники.

Ему казалось, что наука для него кончается, а вместе с ней и жизнь, потому что жить без науки для него не имело смысла. И если б не Зед­генидзе, который старался ободрить и поддержать морально… Формаль­но Георгий Артемьевич еще был директором института, но многое там вершилось без него… Он пережил лениградскую блокаду, был на фрон­те, работал во имя Победы, но он не умел воевать с бюрократами.

— Все проходит, Юра,— успокаивал этот мудрый ученый, навещая Левина в больнице.—Твое дело большое, очень нужное людям. Мы еще поработаем.

И они поработали и продолжают работать, правда, в разных местах Москвы. Академик на Каширском шоссе, он консультант Всесоюзного Онкологического центра, профессор —во Втором Медицинском инсти­туте, на Юго-западе, где у него научно-исследовательская лаборатория лимфологии. А на тихой Малахитовой улице расположены Всесоюзный и республиканский центры клинической лимфологии,

При слове «Центр» мне вспоминаются почему-то дворцовые с раз­махом и мраморным великолепием хоромы Всесоюзного кардиологиче­ского центра с его огромными пустынными холлами и одетыми редки- камнями галереями. Сколько бы прекрасных больниц могла бы по­

лучить столица за те средства, которые поглотил этот комплекс. Всесоюзному Центру клинической лимфологии отведено всего-навсего сколько комнат и одно отделение больницы в рядовой медсанчасти. Куда как не богато! Но профессор Левин рад и тому. Ведь было время,

что всего, даже самого малого, его лишали.

Спрашиваю, что он имеет в виду? Тот же Обнинск? Мы беседуем с Юрием Марковичем в крохотном его кабинетике: стол и два стула.

— Да нет, это уже было здесь, в Москве. Я ведь здесь с семьдесят третьего года, когда во Втором Медицинском институте имени Пирого- ва был объявлен конкурс на замещение вакантной должности старшего научного сотрудника. Подал заявление и по конкурсу прошел.

На новом месте Левин сразу же стал создавать группу по лимфоло­гии. Задача: экспериментально и клинически подтвердить его тпоте- зу — при всех заболеваниях совершенно необходимо корректировать и стимулировать деятельность лимфатической системы человека. Одновременно Левин работал над книгой, подытоживающей все, что было сделано в Обнинске. «Проблемы внутритканевой и лимфососуди- стой терапии в онкологии». Предисловие — академика АМН СССР Г. А. Зедгенидзе.

Через три года мощный залп изобретений, три зарегистрированных в государственном реестре, особенно важные. Каждое из них —плод коллективного труда. Это уже московские соратники и ученики, работа­ющие в разных больницах и клиниках столицы, будущие диссертанты.

Читаю авторские свидетельства. В одном из них излагается способ удаления токсических продуктов из тканей через лимфатическую систе­му. В другом — способ стимуляции лимфообразования и лимфооттока, предотвращающий и уменьшающий развитие атеросклеротических бляшек в кровеносных сосудах у людей пожилого возраста. Тут же при­водится такой пример. Больной К. 68 лет с атеросклеротической окклю­зией левой подвздошной артерии не мог передвигаться. После трехне­дельного курса лечения проходил 150 метров без остановки. Число функционирующих капилляров увеличилось. Результат стабилен. Срок пребывания в стационаре ста подобных больных сократился до 18 дней вместо 35—45 при лечении обычным способом.

• Атеросклероз — уплотнение стенок кровеносных сосудов — воз­никает при нарушении обмена холестерина,— поясняет профес­сор.—Но существует и совершенно другой вид склеротических измене­ний, так называемый рассеянный склероз… Это тяжелое хроническое заболевание поражает головной и спинной мозг и периферические нер­вы. Трудно поддается лечению. Традиционный способ лечения — гормо­нальными препаратами — имеет свои недостатки и приводит к нежела­тельным последствиям. Наш сотрудник Григорий Георгиевич Самохин к таким больным применил метод лимфотропной терапии. При некото­рых формах рассеянного склероза это помогает.

В кабинет профессора вошла худенькая женщина средних лет. Села на предложенный стул, сложила на коленях руки.

• Расскажите, Валентина Сергеевна, о себе. Давно болеете?
• С двадцати лет. Я оператором на почте работала. Вдруг стали но­ги отказывать, шатать из стороны в сторону. Все хуже и хуже. Перевели на инвалидность. Лечили, но мало помогало. Полегчает, потом опять. Руки стали дрожать, не могла ложку поднести ко рту.
• Встаньте, пожалуйста, дайте ваши руки. Сожмите мою. О-го-го. Крепенько. Вернулись, значит, силенки в ваши пальцы. Как работает же­лудок? Как сон?

Видно было, что Левин остался доволен. Больная ушла в палату, и беседа наша продолжалась, на сей раз с участием смуглолицего темно­волосого южанина, каковым и оказался Румэн Чилингиров: он ведь бол­гарин, родился неподалеку от самого веселого и острословного города на свете — Габрово. Учился во втором Московском медицинском инсти­туте, три года отработал в окружной больнице родного Габрово и снова вернулся в Москву: тут у него жена и маленький сын…

В Боткинской больнице Румэну посчастливилось попасть вод начало профессора Розанова, а он признанный бог, светило по болезням печени и ее окружения — поджелудочной железы, желчного пузыря. Игорь Бо­рисович Розанов заведовал кафедрой Центрального института усовер­шенствования врачей, он сын одного из любимых учеников Юди­на— Бориса Сергеевича Розанова. Можно лишь удивляться тому, как удивительно переплетаются биографии и судьбы людей.

У И. Б. Розанова особый нюх на молодых, даровитых. Он присма­тривается к этому въедливому симпатичному болгарину, который колду­ет над донорской плазмой — жидкой составной частью крови. Плазму он брал сухую, стандартную в Центре переливания крови и облучал’ ее ультрафиолетовыми лучами. И тогда оказывалось, что она приобретает при этом необыкновенные свойства, благотворно воздействующие на больной орган, уменьшается, например, желтуха.

Почему? Что здесь происходит?

Как настоящий исследователь, Чилингиров докапывается до причи­ны, ставит опыты на животных, вызывая у них механическую желтуху. Потом, сконструировав специальный аппарат с часовым механизмом, вводит плазму в вену. Дальнейшие исследования под микроскопом по­казали, что при этом резко увеличивается отток желчных зловредных кислот в лимфатическую систему. Под влиянием облучения создаются так называемые лимфатические озерца, где скапливаются биологически активные вещества.

Так что же co6i й представляет эта загадочная для него тогда еще лимфатическая система? Он обращается к научным трудам в этой обла­сти. И совершенно, может быть, случайно и неожиданно выходит на профессора Левина. Его «Основы лечебной ли.мфологии» становятся на­стольной книгой Чилкнгирова, а следом за ней и сборники научных ста­тей ряда исследователей и хирургов Ташкента, Баку под редакцией того же Ю. М. Левина, труды ростовчан и киевлян. Целинная область меди­цины открылась в них перед болгарским медиком. И он решается: пода­ет документы на вакантную должность старшего научного сотрудника второго МОЛГМИ имени Н. И. Пирогова.

Руководитель Научно-исследовательской лаборатории лимфологии профессор Левин принимает его с распростертыми объятиями. Уже был наслышан о нем, о его облученной плазме, за которую Чилингиров получил авторское свидетельство на изобретение. Эту плазму он успеш­но применяет не только для лечения тяжелых воспалительных процес­сов печени, но и почек, когда классические методы бессильны и грозит почечная недостаточность.

Однажды поздний телефонный звонок нарушил обычный жизнен­ный ритм. Звонили из Мурманска. Требовалась немедленная помощь.

В бассейновой, это значит, обслуживающей моряков, больнице умирает молоденькая девушка. Использованы все средства… Чилингиров не раз­думывал. Во Внуково уже ждал самолет санитарной авиации.

Да, положение больной действительно было критическим. К нейро­дермиту, спровоцированному стрессовой ситуацией — родители восста­ли против раннего замужества дочери,—присоединилась стафилококко­вая инфекция. Гнойные воспалительные очаги. Наконец, воспаление легких… начался сепсис-

Картина Чилингирову была ясна. Он решил применить способ, скрупулезно отработанный им в эксперименте под руководством Леви­на совместно с младшим научным сотрудником лаборатории Рауфом Мурадовым. Препарат, в общем, обычный, но вводил он его собственно­ручно в паховый лимфатический узел, и именно поэтому его фармаки- нетика, то есть характер воздействия, совершенно менялась.

Трое суток Чилингиров не выходил из реанимационной. На четвер­тые сутки больная смогла сесть сама. На пятые стала подниматься и да­же сделала несколько шагов… Жизнь ее была спасена!

Способ, примененный консультантом, отделение мурманской боль­ницы немедленно взяло на вооружение. Это позволило ее коллективу резко сократить и упростить процесс лечения. Экономический эффект при этом, за счет сокращения времени пребывания в больнице, составил около ста тысяч рублей.

Мое сокровенное желание,— говорит Румэн Чилингиров,—рас­пространить наши достижения в Болгарии.Там методы практической лимфологии еще не применяются.Прошлым летом, будучи в Габрово, я знакомил с ними молодого хирурга урологического отделения. Что же касается моих творческих планов, то мы заняты сейчас проблемой атеросклероза. Получены прекрасные результаты при хронической арте­риальной недостаточности нижних конечностей.Эту тему мы разраба­тываем совместно с кардиоцентром по программе Минздрава СССР. В общем, я влюблен в свою работу.

Талантливый человек,— сказал мне Левин о Чилингирове, когда тот вышел,— если б встал вдруг вопрос о том, кому доверить руковод­ство Центром, я не задумываясь, передал бы бразды ему…

Диплом под N5 8255079 на способ лечения острого инфаркта миокарда.Трудно переоценить его значение. При помощи лекарств, воздействующих на процесс лимфообразования и лимфооттока в сердечной мышце, удается удалять из неенекротические продукты, снимать отек. А это значит, уменьшить очаг инфаркта,уменьшить проявления сердечной недостаточности. В связи с этим очень ценным быловысказывание профессора В. Н. Орлова, заведовавшего до конца дней своихкафедрой Московского медицинского стоматологического института: «Сейчас, когдапроанализированы ближайшие и отдаленные результаты более чем у ста больных, —писал он несколько лет назад,— можно с уверенностью сказать, что способ эффективен, особенно если его ис­пользоватьв первые часы после сердечной катастрофы»,

-У вас, Юрий Маркович, самого был инфаркт. Не испытывали ли свой метод на себе?Конечно, применял, и не одинраз. Вот и недавно, почувствовав подозрительные, так называемые загрудинные боли, сам себе устроил «промывание сердца». Лимфа унесла накопившиеся в сердечной мышце «шлаки». Боли прошли.

-Очень интересно. В чем же состояла эта процедура? Она, веро­ятно, очень сложная, болезненная?

-Не больнее укола в мышцу руки или другое место. Сейчас мы применяем для этого не маннитол, как раньше, о котором говорится в изобретении, а противо лимфосвертывающие средства, которые усили­вают отток лимфы. Как видите, процедура несложная. Иногда исполь­зую ее для профилактики. Она же совершенно безвредная. В этом осо­бенность лимфотерапии.

Тут я позволю себе небольшое отступление. Действие авторского свидетельства вступило в силу в январе 1981 года. В том же году на про­фессорском столе уже лежала готовая к отправке в издательство тол­стенная рукопись под его редакцией. «Первое,— как отозвался о ней ре­цензент, профессор Центральногоинститута усовершенствования вра­чей Ю. Е. Выренков, он теоретик,патологоанатом, изучает строение лимфатической системы, ее физиологию,— в отечественной и зарубеж­ной литературе монографическое исследование,посвященное разработ­ке клинических методов воздействия на тканевый транспорт илимфати­ка… Сформулирован новый принцип терапии. Монография знаменует создание нового медицинского направления — межклинической лимфологии». Однако позднее— об этом речь впереди — Выренков «забывает»

Большой авторский коллектив писал эту книгу. 27 человек. В их числе известные ученые и хирурги: Г. А. Зедгенидзе, В. С. Савельев, В. М. Буянов, Е. А. Лужников, Я. Д. Мамедов, А. Ф. Цыб, В. В. Кун- гурцев, А. Е. Сорокатый… Москва, Чита, Баку, Ташкент, Киев… Вот как широко, кругами, расходилась по стране развивающаяся практическая, лечебная лимфология.

Знакомясь с содержанием книги, я обратила внимание на одну гла­ву— «Гуморальный транспорти система свертывания и фибринолиза». Другими словами, перемещение различныхжидкостей, циркулиру­ющих меж клетками, по капиллярам и сосудам, приносящихпитатель­ные вещества и уносящих отработанные, как говорит Левин, шлаки, ипроцессы свертывания и растворения (фибрииолиз), которым в этом движениипринадлежит особая роль. В той главе как раз и содержится эмбрион, зародышмалоизученной проблемы, которая и приведет Леви­на и его единомышленников нескольколет спустя к открытию.

-Ну-с,—продолжал профессор,—а не показать ли вам еще одно­го пациента? К нему придется поехать…

…На подрамнике — освещенная зеленоватым сиянием во весь свой рост нагая, с распущенными волосами и бесовским выражением глаз Маргарита. Вот-вот схватит метлу и полетит…

Иллюстрации к произведениям Булгакова — любимая тема худож­ника И. К. Справа портрет писателя.

Но не из-за картин привез нас сюда профессор.

Художник до колен закатывает штанину. На голени рубцы, следы операций. В детстве была межмышечная флегмона. В школу ходил на костылях. Потом начался остеомиелит, воспаление кости. Делали опера­ции, советовали переменить климат. Переехал из Сибири в Москву. Но при первой же простуде или нечаянном падении — рецидив. Вот и тут предложили оперироваться… в 17-й раз! И вдруг неожиданная встреча на московской улице с Юрием Марковичем, которого знал по кемеров­скому институту, где одно время работал. Левин посмотрел и сказал: «Я тебя вылечу», и назначил шесть уколов.

Спрашиваю, каких? «Дело не в препарате, он обычный,— поясняет профессор,— а в том. как он вводится». И приводит такой обыденный пример: лечить надо не сам нарыв, а то, что вокруг него, чтобы прекра­тить распространение микробных клеток. Так и тут. Лекарство в об­ласть голени, на бедро давящая повязка, которая повышает венозное да­вление и концентрацию препарата в лимфе.

Левин посмотрел на часы: «Простите, вынужден васпокинуть, дол­жен читать лекцию полимфологии»…

Вот так всегда,— вздохнул художник.— Тяжкую ношу взвалил на плечи, себя не щадит наш добрый доктор Айболит, так я его про се­бя называю. Никому не отказывает. Жену,— собеседник упомянул фа­милию известного поэта,— спас, плохи были у нее дела. Валю Никулина из инфаркта вытащил своим методом. Какого Никулина? Из театра «Современник». Потом мы его самого «вытаскивали» из инфаркта.Он лежал в Боткинской больнице. Пришли с Валей, с записанными на маг­нитофон частушками.

Мой друг идеи создает.

Взамен не требуя награды.

А кто-то теидеи жрет…

   -Что вы имели в виду? Когда это было?

Зимой, конецвосемьдесят третьего. А до того он бился завосстановление своей группы по лимфологии, своей лаборатории, которуюликвидировали вдруг…

Я невольно сопоставила: 1964-й, 1973-й, 1983-й. Так можно и фата­листом стать! Не многовато ли инфарктов для одного? Первых два спро­воцировали безнаказанная клевета и жестокая несправедливость. А тут?

Почему закрывали его группу? Может быть, из-за отсутствия к ней инте­реса?

Наоборот! За советом и по обмену опытом — связи все шири­лись —приходили и ‘приезжали из других городов лечащие врачи. Ле­вин устраивал занятия. Ему присылали результаты исследований, статьи и монографии на заключение, приходили больные, атаковывали аспи­ранты. А тут еще Центральный Совет ВОИР — тут тоже работать надо. И, конечно, продолжение опытов наживотных, в частности на стыке лимфологии и иммунологии. Работы было невпроворот.

И вдруг из-под ног выбита почва! Забрали всех сотрудников. Левин оказался в положении несостоятельного кредитора. Банкротство. Остал­ся один, даже лаборантку куда-то перевели. Правда, на сей раз его ни в чем не обвиняли, комиссий и расследований не было… просто-напро­сто для чьей-то другой инициативы в институте понадобились штатные единицы и проявилась авторитарность.

Едва успел оправиться от потрясения и восстановить не только группу по лимфологии, целую лабораторию (а сколько для этого пона­добилось сил!), как его снова обошли, подставили подножку, и кто же? Собратья по оружию.

Шло выдвижение работ на соискание Государственной премии СССР. В опубликованном списке была представлена группа лимфоло- гов, вторым стоял профессор Ю. Е. Выренков, тот самый, который так восторженно отзывался о монографии под редакцией Левина. Но не бы­ло в том списке ни профессора Левина, ни его соратников, бакинского профессора Я. Д. Мамедова, однофамильца Алика, ни ростовского про­фессора А. К. Панкова, которые так активно прокладывали лимфоло­гии дорогу в клинику. Академик Г. А. Зедгенидзе выразил в газете «Правда» свое глубокое по этому поводу недоумение. Статья возымела действие — рассмотрение работы было отклонено.

…1985-й год, вписанный в историю решениями апрельского плену­ма партии. Тот год оказался необыкновенно удачным и для клинической лимфологии. В октябре в Подольске открылась по этим вопросам пер­вая Всесоюзная конференция, ей посвященная. Всем заинтересованным были разосланы приглашения, в том числе и «оппозиционерам» из той группы Выренкова. Было представлено около трехсот докладов по экспериментальной, диагностической и лечебной лимфологии.

Листаю толстую, семнадцать печатных листов, книгу, составлению только из тезисов докладов. Мелькают названия городов России, Укра­ины, Белоруссии, Кавказа, Прибалтики, Средней Азии, клиник и боль­ниц вплоть до районной и сельской. В Фергане процедуру лимфотроп- ного введения антибиотиков при гнойно-воспалительных процессах на­столько упростили, что ее стали выполнять медсестры, уменьшился рас­ход лекарств, сократилось время пребывания в стационаре. Ростовчане делятся своим опытом по эндолимфатической полихимиотерапии при лечении, в частности, меланомы кожи. Появились реальные возможно­сти продления жизни больных от трех до пяти лет. Кандидат медицин­ских наук А. Е. Кудрявцев рассказывает о проведенной совместно с Левиным работе по борьбе с гнойными менингоэцифалитами пневмококовой этиологии, а другой москвич, доктор медицинских наук В. В. Кунгурцев,— о весьма успешном лечении по методу Левина боль­ных с гнойными осложнениями после реконструктивных операций на аорте. Облитерирующий эндартериит, туберкулез, даже шизофре­ния — буквально нет болезней, при которых не была бы эффективной лимфотерапия. И это при полном отсутствии подобных разработок за рубежом! Конференция показала: необходим и как можно быстрее по­стоянно действующий штаб для развития и еще большего распростране­ния нового приоритетного направления медицины. Пора!

На следующий год Министерство здравоохранения СССР, а следом и Минздрав РСФСР принимают решения о создании союзного и респуб­ликанского центров клинической лимфологии. Естественно, что их ду­шой и организатором стал профессор Левин. Но чуждая перестройке бюрократическая машина по-прежнему продолжала срабатывать. Учено­му пришлось два года после открытия Центра обивать пороги разных инстанций, доходил уже до отчаяния, пока наконец в последних числах марта не были утверждены двадцать нужных Ценру штатных единиц.

• У нас сегодня праздник! — радостно рокотал в телефонную труб­ку Левин.—Победа! Победа без боя не дается! Подбираем врачей, лаборантов, санитарок..

Был конец рабочего дня, и Юрий Маркович на радостях предложил продолжить беседу у себя дома.

…По стенам «чучелки-коряжки» собственного изготовления — это его хобби — и полки с книгами.

Я пытаюсь направить наш разговор на тему к истории открытия.

Никакого озарения, наития откуда-то «свыше», у меня и моих со­авторов не было,—сразу же предупреждает он.—Труд и только труд. Опыты и опыты. Годы и годы. Сотни, тысячи экспериментов. Создание моделей болезней на животных. Шок, клиническая смерть, оживление. Десятки диссертантов: Роза Никитина, Тоня Малыгина… Андрей Соро- катый, Александр Кедик. Лаборатория, виварий, больные. Лично я свер­тываемостью лимфы заинтересовался еще в Обнинске. Изучая под ми­кроскопом циркуляцию лимфы, наблюдал, как в лимфатических сосу­дах возникают сгустки, этакие комочки, клубки из микроскопических нитей. Наступал момент, когда течение лимфы прекращалось. Будто кто-то повернул невидимый водопроводный краник. А почему? Брали в этом месте в пробирки пробу, изучали ее состав и строение. Теперь для этого существует специальный прибор. Тогда его, в шестьдесят пя­том, не было. Этот процесс свертываемости лимфы напоминал сверты­вание крови и чем-то отличался. В Москве я вплотную занялся исследо­ванием шока. Почему вдруг резко, мгновенно нарушается, падает отток лимфы от органов? Что тут происходит? Это же совершенно неизучен­ный процесс загадочной лимфы.

Юрий Маркович разлил по чашечкам чай, отпил…

• Галя Винницкая, Леша Алексеев,молодые научные сотрудники лаборатории моей группы до ее расформирования, тоже заинтересова­лись, увлеклись. Начинаем все сначала, искусственно вызываем у собаки шок. На этом, на другом животном. Пятый, десятый раз. Прихожу к вы­воду, что у свертываемости лимфы свои законы… они как-то сочетаются со свертываемостью крови, а может быть, они взаимозависимы. Как бы то ни было, но нужно научиться управлять ими. В 1978 году ко мне из Баку приехал Ягуб Джавадович Мамедов, заведующий кафедрой патоло­гии медицинского института. Темой своей докторской диссертации Ягуб Джавадович избрал свертываемость крови и хотел услышать мое мне­ние поэтому поводу. Я отсоветовал. Эта тема уже достаточно разработа­на. Б. И.Кузник, заведующий кафедрой нормальной физиологии чи­тинского института, ссотрудниками и соавторами изучил свертыва­емость лимфы в эксперименте. Но о профилактике и лечении лимфо- тромбоза еще никто ничего не знал. Вот если бы он, Мамедов, взялся за лимфу, свертывание лимфы. Какие действуют факторы при лимфо- тромбозах и лимфостазах, остановке движения лимфы.Как ими упра­влять? Вот тут целина! Ни в нашей стране, ни за границей исследований не было.

Что-то вспомнив, Левин улыбнулся.

• Защищал свою диссертацию Ягуб Джавадович Мамедов в Уни­верситете имени Патриса Лумумбы. Это была первая в мире работа по управлению процессом свертываемости лимфы. Что и говорить, Маме­дов поработал на совесть. Но вот какой там разыгрался инцидент. На за­щиту неожиданно приехал известный академик. В одной из своих работ он исследовал ферменты микроорганизмов, в том числе растворяющие тромбы. Выделил и изучил, в частности, террилитин, препарат грибко­вой природы, удлиняющий, задерживающий процесс свертываемости крови и лимфы. В своих экспериментах по свертываемости лимфы Ма­медов успешно применил этот препарат. И вдруг академик при всех объявляет, что соискатель… присвоил его труд и труд его сотрудников.

Председатель ученого совета профессор Н. А. Фролов прочитал из  диссертации то место, где прямо говорилось о том, что данный препарат разработан и изучен академиком, это всем известно, и никто на это не посягал, испросил: «Вы удовлетворены?» Однако академик продолжал настаивать на своем,угрожать и грубо требовать отмены защиты диссер­тации. Все были возмущены, и, несмотря на огромный авторитет акаде­мика, председатель попросил его удалиться… Ученый совет единогласно проголосовал за диссертацию.

Я вспомнил об этом эпизоде потому, что и сейчас, в наши дни, не­редко проявляются в науке амбиции, узурпации, а кое-где и мафиоз- ность. Совсем недавно для врача, особенно если он еще и администра­тор, требовалось большое мужество, чтобы использовать метод, против которого выступает крупный медицинский чиновник или научный босс. Такое стойкое мужество почти двадцать лет проявлял бывший директор Ростовского НИИ онкологии профессор Александр Каллистратович Панков. Сменил его на этом посту профессор Юрий Сергеевич Сидо­ренко. последователь и ученик Панкова. Мы можем с ним поговорить.

Левин набирает по коду Ростов, объясняет Сидоренко, в чем дело, передает мне телефонную трубку.

• Мы, клиницисты, располагаем огромным опытом по введению в лимфатическую систему полиохимиопрепаратов при лечении онколо­гических заболеваний. Убедились в высокой эффективности этих мето­дов,—у нас около пятидесяти своих изобретений. Располагаем восемью тысячами наблюдений. Каждые семь из десяти наших больных продол­жают жить. Есть уникальные результаты: женщины,излеченные от рака матки без предписанного в таких случаях облучения. Они смогли ро­дить здоровых детей. Могу даже назвать истории их болезней: 3486-5; 6495-а; 4726-И. Две из них живут недалеко от Ростова. Приезжают к нам с ребятишками на проверку. В последнее время получили особен­но обнадеживающие результаты при лечении рака легкого методом аутолимфохимиотерапии, которая успешно применяется старшим на­учным сотрудником Вячеславом Александровичем Нормантовичем. Минздрав РСФСР для распространения нашего опыта одобрил наши ме­тодические рекомендации.
• То же самое я могу сказать и о Минздраве СССР,— поддержал ростовского профессора Левин и протянул мне тоненькую книжи­цу— инструктивное письмо врачам по лимфотропному введению ле­карственных препаратов, утвержденное в министерстве Союза.— Хуже с психологической инертностью врачей, которые разучились работать творчески,не по инструкции. И еще. Практическая лимфология, пройдя огонь,воды и медные трубы становления, оказалась лакомым кусочком для научного гангстеризма. Обидно видеть, как «ученые», которых ты вовлекал в эту проблему, обучал методам, забывают об этом…

К печати готовилась книга«Лимфостимуляция». Когда она уже бы­ла набрана, обнаружилось,что авторы «забыли» упомянуть того, кто сов­сем недавно впервые предложил и изучил эффективное воздействие этого метода для лечения больных в экстремальном состоянии, защи­щенное авторским свидетельством под номером 452343, выданным Ю. М. Левину. Издательство отозвало из типографии верстку и предло­жило профессору И. В. Яреме сделать соответствующую ссылку.

• А как со свертываемостью лимфы?

• В объединенных разработках сакадемиком АМН СССР О. К. Гавриловым, профессорами Б. И. Кузником и Я. Д. Мамедовым мы пришли к выводу, что свертываемость, свойственная не только крови и лимфе, а всем жидким средам нашего организма,—выполняет задачу, которая не была известна науке: она регулирует ни на секунду не пре­кращающийся кругооборот жидкости в теле человека и животных: из крови в ткани, из ткани в клетки и лимфу, из лимфы снова в кровь. И так от рождения до смерти. Но еще важнее, что, воздействуя на свер­тываемость, можно делать то, чего еще никто, нигде и никогда не де­лал: управлять транспортом жидкости во всех звеньях ее продвижения. Это дает уже и еще даст новые возможности для лечения многих забо­леваний. Ведь мы на три четверти состоим из воды, и любой тяжелый недуг нарушает ее транспорт.
• То есть налицо установление неизвестных ранее объективно су­ществующих закономерностей, свойств и явлений, что по советскому за­конодательству охраняется законом…
• Вот мы и оформили материалы на открытие.

По приглашению ЦК профсоюза медицинских работников Венгрии профессора Левин и Кунгурцев были в Будапеште, провели в институ­тах онкологии и гематологии школу по внедрению своих разработок. Договорились о том, что переведут для них на венгерский язык инструк­тивное письмо по средствам и методам практической лимфологии, ин­терес к которой у венгерских медиков очень велик, намерены перенять опыт.

Потом была Гавана — передача опыта кубинским хирургам.

Потом переиздание книги но практической лимфологии в ЧССР, переговоры с английской фирмой «Вилькам» о создании новых лимфо- тропных препаратов.

Установлены постоянные связи с доктором медицинских наук Су- тедзиро Абе, главным врачом больницы в городе Хоккайдо (Япония). Ю.М. Левин посылает ему свои труды. «Получил вашу работу. Очень благодарен. Надеюсь на дальнейший обмен и дружбу,— пишет Сутедзи- ро,— еще раз хочу поблагодарить за вашу помощь».

…Почти сорок лет назад выдающийся советский хирург Сергей Сер­геевич Юдин, рекомендуя юношу, так о нем писал: «…Широкая эруди­ция, честность,внимательное отношение к больному человеку, умение целиком отдаться своему делу в плоть до самоотверженности…— стиль работы этого глубокоуважаемого мной молодого человека».

Ныне «молодой» человек разменял недавно свой седьмой десяток, но стильего работы, как видим, остался прежним, юношеским…